«Я хочу изобразить голову белого гриба…»
Я хочу изобразить голову белого гриба умной и чистой, какой она вышла из земли, захватив с собою часть планетной силы. Стены и крышу финской виллы, какой они выглянули из лесной коры, омытые удаленностью на высоте к облакам.
Облако над горой, каким оно стало, переплыв светлую небесную сферу.
Лбы зверей, освещенные белою звездочкой, как их создало живое Добро дыхания.
И моего сына, с тех пор, как он стал похож на иву длинным согнутым станом, а поникшей мило прядкой волос на лбу — на березу, а светлыми глазами на молодую лиственницу, вонзившуюся вершиной в небо.
Только он еще добрее ивы: на нем вместо коры нежность — и светлее лиственницы. Он смеется над собой. Его прикосновенье благословляет вещи.
«Ах ты, лучинный воин!..»
Ах ты, лучинный воин! Принц! Ах ты, герой из моченой пакли!
Хорошо лететь кверху ногами со споткнувшегося коня?
Хорошо в толпу насмешников угодить из замков мечты и глядеть испуганно голубыми глазами.
Это что еще за нежности!
Вот тебе чувствительность!
Вот тебе искания и чуткость!
Что не понравилось?
Как смеешь ты быть нежным,
Когда все должно стремиться к планомерной устойчивости,
Выносливости, здоровью и силе?
Дайте ему выправку!
Не смей горбиться! Стой прямо!
Не таращи глаз, смотри почтительно!
Мы тебе судьи, мы тебе правда — мы тебе…
Что за нежности!
Лунная
Над крышами месяц пустой бродил.Одиноки казались трубы…Грациозно месяцу дуралейПротягивал губы.Видели как-то месяц в колпаке,И, ах, как мы смеялись!«Бубенцы, бубенцы на дураке»!..
. . . . . . . . . . . . . . .
Время шло, — а минуты остались.Бубенцы, бубенцы на дураке…Так они заливались!Месяц светил на чердаке.И кошки заволновались.
. . . . . . . . . . . . . . .
Кто-то бродил без конца, без конца,Танцевал и гляделся в окна,А оттуда мигала ему пустота…Ха, ха, ха, — хохотали стекла…Можно на крыше заночевать,Но место есть и на площади!
. . . . . . . . . . . . . . .
Улыбается вывеске фонарь,И извозчичьей лошади.
«Вянут настурции на длинных жердинках…»
Вянут настурции на длинных жердинках.
Острой гарью пахнут торфяники.
Одиноко скитаются глубокие души.
Лето переспело от жары.
Не трогай меня своим злым током…
Меж шелестами и запахами переспелого, вянущего лета,
Бродит задумчивый взгляд
Вопросительный и тихий.
Молодой, вечной молодостью ангелов, и мудрый.
Впитывающий опечаленно предстоящую неволю, тюрьму и чахлость
Изгнания из страны лета.
«Море плавно и блеско…»
Море плавно и блеско Летают ласточки.Становится нежно розовым. Мокнет чалочка. Плывет рыбалочкаЛетогон, летогон. Скалочка!
Что еще за скалочка? Это просто так, я выдумал. Это очень мило. Скалочка! — Скалочка! Это должно быть что-то среднее между ласточкой и лодочкой!..
«Дождики, дождики…»
Дождики, дождики Прошумят, прошумят.Дождики-дождики, ветер-ветер Заговорят, заговорят, заговорят — Журчат.
Тайна
Есть очень серьезная тайна, которую надо сообщить людям.
Мы, милостью Божьей мечтатели,
Мы издаем вердикт!
Всем поэтам, творцам будущих знаков — ходить босиком, пока земля летняя. Наши ноги еще невинны и простодушны, неопытны и скорее восхищаются. Под босыми ногами плотный соленый песок, точно слегка замороженный и только меж пальцев шевелятся то холодные то теплые струйки. С голыми ногами разговаривает земля. Под босой ногой поет доска о тепле. Только тут узнаешь дорогую близость с ней.
Вот почему поэтам непременно следует ходить летом босиком.
Этого нельзя же показать каждому?
Прости, что я пою о тебе береговая сторона, Ты такая гордая.Прости, что я страдаю за тебя — Когда люди, не замечающие твоей красоты,Надругаются над тобою и рубят твой лес. Ты такая далекаяИ недоступная. Твоя душа исчезает как блеск —Твоего залива, Когда видишь его близко у своих ног.Прости, что я пришел и нарушил — Чистоту, твоего одиночества;Ты царственная.
«Ветрогон, сумасброд, летатель…»
Ветрогон, сумасброд, летатель,создаватель весенних бурь,мыслей взбудораженных ваятель,гонящий лазурь!Слушай, ты, безумный искатель,мчись, несись, проносись,нескованный опьянитель бурь.
Божидар (1894–1914)*
Готовя публикацию для журнала, я в очередной раз перестрадал судьбу этого необычного юноши — Божидара (в 1965 году я посвятил его памяти одно из моих стихотворений).
Все в нем необычайно: и ранняя творческая зрелость (в этом он напоминает замечательного французского поэта и романиста Реймона Радиге, умершего тоже в возрасте 20 лет), и широта его интересов: был прекрасным рисовальщиком, серьезным лингвистом, — перед смертью завершил высококвалифицированный труд по стиховедению «Распевочное единство» (издано посмертно в 1916 году), получивший горячее одобрение Велимира Хлебникова.
Еще доныне продолжает поражать его самоубийство, которому предшествовали загадочные, до сих пор не выясненные обстоятельства. «Он разбился, летя, о прозрачные стены судьбы, — писал Велимир Хлебников, — мы постигаем Божидара через отраженное колебание в сердцах, знавших его».
В связи с этой темой я хотел бы высказать свое твердое убеждение: самоубийства поэтов — любые — бывают, прежде всего, следствием или выражением их творческой самоисчерпанности, творческой катастрофы. Заново вчитываясь в произведения Божидара, я убедился: путь юного поэта оказался тупиковым. Хорошо знавший (для того времени) творчество Хлебникова, поддерживаемый Николаем Асеевым, Божидар рано задался целью — возродить древнеславянский звук в родном поэтическом мелосе. По его черновикам можно проследить, как обдуманно ковал он это странное архаичное звучание, видя свою новаторскую задачу в таком неимоверном труде.
«Всеславянские» языковые опыты и достижения Хлебникова известны (как и его недолгое мировоззренческое «панславистское» увлечение). Для универсального Хлебникова — это лишь одно из его проявлений.
Божидар не смог разорвать «магический круг», созданный славянско-языческим звуком собственной поэзии, не смог выйти в универсально-русский поэтический простор. Но, по выражению Фолкнера, — «лучше блестящее поражение, чем рассчитанная победа». Самобытная языковая «русскость» Божидара видится сегодня, пожалуй, более глубокой, чем у того же Николая Асеева.
По-новому, весьма актуально воспринимается сегодня и главная мысль упомянутого «Распевочного единства», — в этом труде Божидар доказывает, что цельностью любого поэтического произведения управляет не заданный «метр», а «внутренний», «скрытый» единый перворитм, называемый им распевом (что это означает, хорошо знают поэты, занимающиеся верлибром).
Божидар — псевдоним Богдана Петровича Гордеева. Родился в Харькове в профессорской семье (прадед по отцу — потомок казаков из города Умани, прабабка, рожденная Бакаева, — из знатного татарского рода).
Серьезное творчество Божидара начинается в гимназические годы под влиянием Эдгара По. Тогда же поэт работал в студии художника Е. А. Агафонова, увлекаясь старонемецкой гравюрой, в особенности творчеством Дюрера. По окончании гимназии Божидар предполагал поступить на историко-филологический факультет университета для изучения сравнительного языковедения и санскритологии.
Покончил с собой в ночь на 7 сентября 1914 года в лесу около селения Бабки под Харьковом.
Божидар входил в авангардистскую группу «Центрифуга», возникшую в начале 1914 года (кроме него, наиболее заметными «центрифугистами» были Н. Асеев, Б. Пастернак и С. Бобров). Напечатал при жизни «автографический» сборник стихов «Бубен» (1914). Более полное собрание его стихов под тем же заглавием издали в 1916 году друзья поэта — Сергей Бобров и Николай Асеев.
