По привычке Даша стала жить дальше: чистить по утрам зубы, жарить яичницу, ходить на фабрику… Научилась разговаривать с Сашей, с тем, кого нет…
Ей иногда говорили: «Может, еще вернется?», она мотала головой, знала – не вернется. Откуда она это знала? Просто знала – и все. Но на всякий случай добавляла: «Наверное, не вернется…»
Стала больше читать и поразилась, как много в книжках рассказывается о несчастьях. И даже если где про хорошее напишут, то обязательно прибавят ложку дегтя – или кто-то все добро свое потеряет, или жена у него убежит с таким подонком, с которым никто до этого не рискнул убежать, или утром в клетке сдохнет любимый кенар…
Ее тормошили в цехе: очнись, опять у тебя брюки с зашитыми штанинами выходят, это ж не мешки! Она улыбалась и говорила Саше: «Знаешь, я на прошлой неделе умудрилась разноцветные брюки соорудить – одна штанина коричневая, другая – черная. Смеялись все надо мной, как в кинокомедии. А мастер отругал, заставил все распарывать, а потом чуть не ползарплаты удержали за брак…»
Саша никогда и ничего не отвечал, хмурился, она не любила, когда он хмурился, становился некрасивым, на лбу собирались морщины. Она пеняла ему за это тысячу раз, но он молчал. Тогда она плакала, но не на людях – дома или в лесу. Чаще в лесу. Дома было страшно плакать – все в доме было мертво, некому было ее пожалеть. И стол, и стулья, и кровать, на которой они спали с Сашей, – все в доме умерло, даже альбом со старыми счастливыми фотографиями, на которых все улыбались.
Она шла в лес, за два года натоптала там тропинок; шла-шла-шла, а в пятки ей тыкался Пес, а когда сил уже совсем не оставалось, обнимала шершавый ствол первого попавшегося вяза и плакала. Ей казалось тогда, что лес утешает ее, только он один и живой вокруг. Да еще Пес, прибившийся к дому. Странная собака, за два года ни разу голос не подала, хотя на кого ей лаять? – за два года к Даше никто не приходил, только один раз Старьевщик приезжал на тележке, запряженной веселым косматым коньком. Он подогнал тележку к самому забору, будто знал, где можно старьем поживиться, закричал в жестяную трубу: «Макулатуру сдавать, ветошь сдавать! Меняю старье на новье! За рваную юбку – новую ленту!»
Пес даже не посмотрел в сторону тележки, а Даша вышла из дома и бросила в тележку на груды пыльных забытых книг и исписанных школьных тетрадок растрепанный узел своих девичьих платьев. Старьевщик засмеялся, подбросил узел вверх, он распался на сатиновые, ситцевые и поплиновые прежние годы; они неслышными парашютами опустились в тележку. Старьевщик ловко, как фокусник, выхватил откуда-то алую полоску – шелковую ленту и протянул Даше:
– Носи краса, не будет износа…
– Мне, наверное, черная к лицу, – сказала Даша.
– Зачем молодости траур? – закричал Старьевщик, но посмотрел на Дашу, примолк, погладил конька по холке.
– Думаешь, черная – это неправильно? – повторила Даша.
– Черных не держим, не катафалк, – ответил Старьевщик, – лучше посмотри, какие чудеса здесь есть…
Он засучил рукава и, как археолог, не зная, что найдет, принялся за раскопки в своей тележке. Пыль времен поднялась над грудами старья. Даше померещилось тяжелое, расшитое почерневшим серебром, платье боярыни, отскорбевшей по мужу после Непрядвы. Она увидела сафьяновые сапоги, которые сбросил некогда отчаявшийся Соловей-разбойник, на подошвах которых пыль и прах тридевятого царства. Старьевщик тронул струны гуслей, и сразу стало ясно, что они не забыли Баяна. Просыпался на примятую траву у забора пожелтевший от старости жемчуг, утраченная добыча карибских пиратов, свалился и звонкий боевой барабан, и как будто близкая гроза прокатилась по безоблачному небу…
Откуда он взялся, этот Старьевщик?..
Наконец он с усилием вытащил нечто, похожее на огромные наручные часы.
Он смахнул с них пыль, протянул Даше:
– Примерь.
Та удивленно взяла прибор, по которому, наверное, ориентировалась еще бабушка Гугниха, если ей нужно было ориентироваться. Что-то знакомое вдруг померещилось ей в этом явно старинном приборе… Но что? Как будто видела его уже однажды…
– Ценная штука! – похвалил товар Старьевщик. – Готов побиться об заклад, что даже людям кочегарок понравилась бы, а люди кочегарок знают толк в таких вещах… Может, тебе пригодится?.. А люди кочегарок – это такой теплолюбивый народ, он живет в вечном тепле; среди них много философов, писателей, истинных сибаритов. Но и мастеровые у них с золотыми руками и золотыми сердцами; самые лучшие самогонные аппараты, к примеру, изобретены и построены народом кочегарок. Этот самогон чист, как первая девичья любовь, он занесен в мировую книгу чудес. Если бы мы с тобой такой пили, то были бы счастливы – и я был счастлив, и ты была бы счастлива…
– Я не пью, – сухо ответила Даша. – И откуда я знаю – может, ты самый главный счастливчик на земле?..
Ей почему-то казалось, что все счастливые – предатели.
– Не знаю, может, и счастливчик, – сказал старьевщик. – Бери компас…
– Для чего он мне! – отказалась Даша. – Все мои путешествия – в лес да обратно…
– Да прибор этот только так называется – компасом, а на самом деле показывает не только стороны света… Много чего он показывает… Возьми, вполне может понадобиться когда-нибудь… Жизнь большая, всякие перекрестки на ней случаются, начинаешь потом гадать – налево ли, направо ли поворачивать, а тут и гадать не надо, взглянул на стрелку – и шагай себе спокойно!..
Даша пригляделась к прибору– никакой стрелки на нем, а только окошечки, как в старинных кассовых аппаратах, а в окошечках черненькие буквочки на белых эмалированных плашечках: «Не бери!». Так и написано – «Не бери!» – с восклицательным знаком, как будто приказ.
Даша рассердилась, сказала:
– Беру компас этот!..
Компас отозвался едва слышным перещелкиванием: «Хорошо!». И опять с восклицательным знаком.
«Он как будто издевается, то „не бери“, то „хорошо“», – пришло ей в голову. Она хотела уже вернуть приборчик Старьевщику, но увидела, что на крышке с внутренней стороны вделано небольшое круглое зеркальце, и ей почему-то захотелось взглянуть на себя – неужели из-за этого Старьевщика? Не может быть…
Точно, точно, компас этот ей не чужой…
Она заглянула в зеркальце, в его серебряном кружочке отразилось небо, лес, далекая река…
– Приезжайте еще как-нибудь! А мне привезите, если найдете, хотя бы одну книжку со счастливым концом… Ка кую ни возьмусь читать – так плачу… Особенно сказки, как дохожу до места, где все они умирают в один день, – не могу слезы остановить, – сделала она заказ Старьевщику. – У меня много еще чего ненужного да ветхого накопилось…
И подумала: «Нового-то у меня ничего нет, для чего оно мне, новое?..»
– Приеду, как не приехать, земля маленькая, – пообещал он. И тележка его покатилась дальше.
Пес равнодушно зевал у крыльца дома – что ему Старьевщик, что ему скрипучая тележка, доверху набитая изношенными вещами?..
А Даша вдруг пожалела о своих платьях, сколько раз была она в них счастлива! Она даже хотела броситься вслед за тележкой, но та подозрительно быстро растворилась на лесной дороге…
И с тех пор она как будто ждала Старьевщика, словно был у них уговор: погуляет он, погуляет по маленькой земле, стряхнет с платьев горестные воспоминания и привезет их назад – и ситцевые, и сатиновые, и поплиновые годы, и стоит ей тогда надеть любое из платьев, как оживут, вернутся эти годы, плеснет через край смех, молодость, любовь…
– Псина ты, псина, легко тебе живется, – разговаривала она с собакой. – Даже не знаешь, как тебя зовут… А ведь нельзя без имени, без имени потеряться легко…
Собака не отвечала.
– Ну да пес с тобой! – огорчилась Даша. – Не хочешь говорить, молчи… Будешь просто Псом!..
Она заглядывала Псу в глаза, они были внимательные, грустные.
Время от времени она брала в руки компас, в его окошечках так и чернели все те же буквочки: «Хорошо!». А что хорошего? Ничего особенно хорошего и не было – тихая тоска и неутихающая боль. В конце концов, она забросила компас в свой заветный ящик, так и не посмотрев на себя в зеркальце.
Однажды, наплакавшись вволю, порвав в заступившем ей дорогу шиповнике рукав куртки, она вдруг почувствовала, что нужно как можно скорее возвращаться к дому.
– Старьевщик? – с непонятной надеждой спросила она у себя.
Ничто не откликнулось в ней, она погрустнела: нет, еще не объехал он всю землю с ее девичьими платьями.
Дом ее, низкий, темный от времени, как будто вросший в землю, обнесенный кирпичным забором, стоял на самой окраине города, лицом к лесу, забором к городу, и она издалека заметила серых мужчин – в серых пиджаках, в серых шляпах. Под мышками они бережно и крепко сжимали серые же кожаные папки.
– Гражданочка такая-то Даша? – спросили они ее, когда она подошла к дому.
– Да, – сказала она. – А что такое?
