И вот несчастье с кенаром. Оно тоже не забывается, хотя прошло уже почти полгода.
Лизавета надавила на зеленую кнопку на подлокотнике коляски, и та легко покатилась к окну. За стеклом жил далекий, почти забытый город. Как она любила его! Как она скучала без него!.. Как она хотела вернуться в него!..
Прежде Лизавета носилась по его улицам, переулкам, садам, вместе с мальчишками из своего класса участвовала в набегах за сиренью, любила даже сумасшедшую игру футбол, где нужно уметь думать ногами, не брезговала ходить на рыбалку; ей нравилось вставать до зари и бежать, с замиранием сердца, на берег реки, еще в темноте насаживать на крючки извивающихся упругих червей и, напрягая глаза, вглядываться в полумраке на поплавки, забывая обо всем на свете от восторга, когда солнце поднималось над противоположным берегом, как будто ночевало там в темных и прохладных ветлах.
Теперь все это забыто и город забыт… Она сквозь тонкое вибрирующее стекло смотрела на улицы, на проезжавшие по ним автобусы, на людей, всегда спешащих куда-то; она выбирала одного из прохожих и мысленно приказывала ему или остановиться, или повернуться и посмотреть на ее окно, или вообще перейти на другую сторону улицы. Иногда это получалось, но совсем нечасто, поэтому она разлюбила эту игру и только изредка вспоминала о ней. Как раз сегодня ее приказу остановиться подчинился человек в долгополом пальто и серой шляпе. Он шагал размашисто, быстро, но когда она послала ему мысленную команду остановиться, он как будто налетел на препятствие, встал, как вкопанный, и долго недоуменно озирался вокруг, не понимая, что его заставило остановиться. И он минут пять торчал на тротуаре под окном Лизаветы, пока она его не отпустила восвояси:
– Свободен!..
Замшелый, безвольный домовой, опустошенный от утрат, много лет живший за платяным шкафом, тоже сочувствовал ей, но, в отличие от кактуса, владел даром предвидения и заранее грустил от предстоящей разлуки с Лизаветой.
Лизавета взяла в руки книгу, лежавшую на подоконнике рядом с кактусом. Оказалось, что это все та же «Веселая наука».
– Зелен ты еще, чтобы читать такое, – сказала она кактусу грустно. – Но если очень хочешь, то послушай еще раз: «Жизнь вовсе не аргумент; в числе условий жизни могло бы оказаться и заблуждение…»
Она задумалась: если жизнь – не аргумент, то смерть и подавно?.. Далеко ли перевозил Харон своих пассажиров, куда спускался Данте?..
Она разволновалась, бросила книгу и направила коляску к входной двери. Где-то за стеной тонкий женский голос завел нараспев: «Ой-ой-ой… среда настала». Она оглянулась – бабушка, в черной кофте, черной юбке, дремала в кожаном, тоже черном, потертом, как комиссарская куртка, кресле. Лизавета вернулась в свою комнату, на листе бумаги написала размашисто, торопясь, чтобы не передумать: «Прости, родная! Я уезжаю… Не печалься, не плачь. Целую, Лизавета».
Она открыла дверь и направила коляску к лестнице: вперед, вперед, без оглядки и сожалений!.. «Мы устроили себе мир…» Разве мы?.. Но как она преодолеет страшную гребенку каменных ступеней?.. Как? Скажу только, что и пяти минут не прошло, как Лизавета оказалась на улице – цела и невредима. Оказывается, всегда могут найтись руки, готовые помочь.
Но куда отправилась парализованная девочка в кресле-каталке?.. Да и возможно ли это вообще?.. Погибнет, пропадет, растворится без следа на огромной равнодушной земле?
…Моторчик жужжал, и коляска катилась по тротуарам, переезжала через асфальтовые полотна дорог, регулировщики движения отдавали Лизавете честь, постовые тоже козыряли, вежливо помогали преодолевать подъемы, встречные женщины грустно улыбались, а одна старушка положила на колени девочке сдобную булку, как будто знала, что путешественнице дорога предстоит нелегкая и неблизкая… И никто не спросил: далеко ли ты, милая? Так много забот несем мы в себе, так много переживаний, так устало смотрят наши глаза на мир, что нам невозможно уловить, утишить боль чужую… Или все-таки возможно?..
Хватилась бабушка внучки, да поздно. Где ее искать?.. Приехали сыщики, перевернули дом вверх тормашками, нашли письмо Лизаветы, долго рассматривали его в увеличительное стекло, подробно допрашивали бабушку, льющую слезы, и затем бросились в погоню на рычащих автомобилях с мигающими огнями и быстро скрылись из глаз. Но разве известна им дорога, по которой может отправиться девочка, уставшая от одиночества и неподвижности?.. Заповедная земля, где ты?..
Глава четвертая
Игнат
Над горою солнце встало,
С неба яблоко упало,
По лазоревым лугам
Покатилось прямо к нам!
Покатилось, покатилось,
В речку с мостика свалилось,
Кто увидел – не дремли,
Поскорей его лови!
…3–1; 1–6; 1 – 11; 3–4; 2–4; 1–3; 1–6; 1 – 18; 1–2; 1 —20; 2–4; 3–4; 4– 10; 1–1; 1–6; 2–1; 4–5; 4– 10…
Это случилось давным-давно, в самом конце голодных послевоенных годов, когда Игнат записался в авиамодельный кружок. Ему нравилось, что там мастерили самолеты, которые умели реветь моторами и летать высоко-высоко, выше крыш. Самолеты эти были даже лучше настоящих, потому что их можно было держать дома. Подвесить под потолком на суровую нитку, и они всегда будут в полете и всегда перед глазами. Как будто ты летишь рядом с ними.
Он хотел также записаться в судомодельный, ему нравились корабли, которые назывались красиво – «линкор», «крейсер», «тральщик»… А как звучало – «эскадренный миноносец»!.. Но ему сказали, что это разные стихии, их смешивать нельзя. Надо было выбирать – самолеты или корабли – и он выбрал самолеты, хотя думал, что воздух и вода – только продолжение друг друга, ведь даже назывались они океанами – воздушным и водным, и оба были «бескрайними»… Но он подумал, что воздушный океан все-таки бескрайнее, чем водный, и стал ходить в авиамодельный.
Ему дали чертежи самолета, фанеру и лобзик, и он стал выпиливать элероны – лонжероны, закрылки – оказывается, в самолете было костей и косточек больше, чем в самом огромном доисторическом динозавре. Потом ему дали напильник, и все эти самолетные кости и косточки – занозистые и шершавые – он превращал в полированные, почти мраморные на ощупь. Затем в работу пошли лак, клей, картон, специальная ткань для обтяжки крыльев – перкаль – и постепенно возник самолет. Теплый, живой, пахнущий, как и руки, клеем, лаком и почему-то чуть-чуть хлебной горбушкой.
Мотор ставился в последнюю очередь. С ним было немало мороки – не перелить бензина, правильно закрепить винт… Но время полета приближалось… Дюжина заноз вцепилась в его руки, пока он строил самолет, сто ссадин и порезов получил он, но это ничего не значило по сравнению с приближающимся стартом.
За неделю до полета пришли ребята из радиотехнического кружка и предложили установить на его модели радиоуправление – так понравился им его самолет. И было чему нравиться – полутораметровый размах крыльев, устремленный в полет фюзеляж, мощный, сверкающий никелем, мотор. В кабине машины – фигурки летчиков в кожаных шлемах, с планшетами на боку, маузерами в деревянных кобурах – на всякий случай. Фигурки летчиков он придумал вырезать сам, в чертежах их не было.
Все восторгались новым самолетом, говорили: «как настоящий», а Игнат подумал, что, доведется, – он и настоящий построит, дело теперь знакомое.
Первый раз решили запускать модель на берегу Чагана, в старом парке. Там было специальное место, такая огороженная металлической сеткой площадка – наподобие манежа, только больше.
Стоял светлый сентябрьский день, небо после дождя было синим и бездонным. Народу собралось много – и свои авиамоделисты, и радисты, и просто набежало зевак с улицы Чагано-набережной. Всем интересно посмотреть на почти настоящий самолет, тем более что не самим же лететь, не самим рисковать и нервничать. На площадке часты были аварии, ломались фанерные крылья, разбивались истребители и бомбардировщики, разваливались на части планеры и воздушные змеи – и все привыкли к этому, как к дармовым развлечениям. И если тарелка репродуктора иногда трагически сообщала о том, что где-то разбился самолет, и проводятся поиски его «черных ящиков», то представлялись порванные бумажные крылья, перекошенный фанерный остов, стоит опять взяться за лобзик, сварить свежего столярного клея – и опять отправятся в небо деревянные фигурки пилотов в кожаных шлемах, с маузерами на боку.
Мотор нового самолета завелся сразу, резкий металлический треск перекрыл возбужденные голоса моделистов, зевак. Радисты принялись включать-выключать свои передатчики-приемники, нажимать разноцветные кнопки, но самолет не откликался на их невидимые команды. Наконец главный радист нажал какую-то самую важную кнопку, и самолет, промчавшись по асфальту манежа, взмыл над парком и сразу стал маленьким, сравнимым с воронами, которые тут же принялись злобно орать на чужеродную птицу.
