прикидываясь облаком… Нелепо
предполагать, что совершать чудес
он не умел. Как не уметь! Но сложно
творить без передышки чудеса,
и сам попробуй, и условья – можно,
да трудно хуже, а за гуж взялся…
И зря он, что ли, – это точно знали —
сидел над микроскопом тридцать лет
без роздыха… Цикады стрекотали.
Прикидываясь, ангелы порхали.
Рос лавр – и всё, чего в помине нет!
…Он запирал на две задвижки двери,
во двор не выходил, а если вдруг —
когда уж очень надо, – сколько веры
навстречу устремлялось! сколько рук
к нему тянулось! Как он мог спокойно
все эти взгляды и слова встречать? —
всегда о том, о том,
о том, что больно,
о том, что больно рано, и опять
идти, переступая через это,
поскольку надо по другим делам:
проверить лотерейные билеты
или отправить пару телеграмм.
А чтобы вслед не повалили валом,
уже открыв калитку, заявлять:
– Не ждите, люди (голосом усталым)…
не будет, – и: – до завтра… – добавлять.
Чтобы гадали: может, попрощался,
а может, с чудом к завтру обещался…
И каждый репетировал, что скажет,
когда сумеет вновь узреть его.
Умолит – как? Умилостивит – как же!
Ну ничего, упросит, ничего.
…Какой высокий купол, небо это!
Какие краски на него пошли!
Сияют звёзды, светятся планеты!
Чтоб доказать вращение Земли,
под куполом был маятник подвешен…
Сейчас заденет этот вот предмет…
А только что не задевал!.. Успешен
наш опыт! Равен круглый наш ответ!
На свете никого разумней нет!
Отцам и детям – пламенный привет.
Часть вторая
Хоть ни в одной из множества полемик
их не признал известный академик —
Китайгородской школы астроном, —
какой набор летающих тарелок
висел в столовых наших над столом!
Вокруг вовсю вертелись разговоры,
в интеллигентных семьях и полу-
интеллигентных возникали споры —
глядишь: уже тарелки на полу!..
А черепки потом повыметали —
что ж, поиграли… – так и не поняв:
то ли наврали, то ли впрямь летали…
Теперь всё больше – о биополях,
о том, что смерти нет…
Ну а эта… как её?.. по-русски Женя —
исцеляет просто руконаложеньем,
даже, говорят, взяла патент.
Шизофреник, паралитик, импотент —
приходи любой, о доле не скорбя,
руки вмиг она наложит на тебя,
все напасти снимет как рукой…
«Все напасти снимет? Как?» – «Рукой!»
И – «посмотрим» скажет слепой,
«послушаем» скажет глухой,
«пощупаем» скажет беспалый —
на надежду цены не упали.
На надежду цены высоки:
дай на лапу за касание руки.
Обувай, безногий, ботинки! —
выпустили Джуну из бутылки!
…Кто сказал, что трудно быть богом?
Человеком куда тяжелее.
В боги проходить случалось многим —
и не жаловались боги, не жалели.
Хоть и хлопотно следить за каждым смертным,
с их же помощью следили, поспевали.
Даже помыслы в вину вменяли смирным,
ну а резвым – то, о чём не помышляли.
Страшный суд – и тот легко вершили.
Невозможно переутомиться:
за Всевышнего потел Вышинский,
прел Медведь в ежовых рукавицах…
Но об этом всуе – не годится?
Хор
Мы больны, мы очень больны —
исцелите нас, подлечите! —
недоевшие дети войны,
наш отец был вождь и учитель,
не до нежностей было ему,
хоть порой по головке гладил…
Наша Родина-мать в дому
не хозяйкой была – оладьи
не пекла по утрам в печи,
всё крапиву для нас копила.
Есть хотелось – ну хоть кричи! —
так откуда возьмётся сила?
И теперь болезни любой
мы подвержены в наказанье…
Нам бы надо полный покой
и усиленное питанье.
Нам бы надо массаж, загар,
эликсирчик из заграницы.
Мало Крыма и Карловых Вар —
Монте-Карлы давай и Ниццы!
Иль уж лучше – да где же взять? —
нам бы специалиста такого,
чтоб пойти за него помирать
были все как один готовы!
Часть первая
Продолжение
…Он – это тот, кто может, как в ломбарде,
всю жизнь твою в копейках оценить,
и, как учитель, подходящий к парте,
расправу за провинность учинить.
Он – эпопею пишущий писатель,
всё знающий, чего не может знать.
Пусть не Спаситель твой, зато – спасатель,
по должности обязанный спасать.
Он – это тот, кто всё-таки вернётся,
когда уходит вечером во мрак…
И вот с высокими лучами солнца,
вдоль косогора, где отцвёл табак,
по твёрдо утрамбованной дорожке
шёл Он – дедок с седою бородой,
точнее – сизой. И в своём лукошке
нёс три картошки с пасеки домой.
Он шёл один под солнцем распалённым,
хлебнувший истины провинциал, —
по этим выжженным, жёлто-зелёным
холмам – и ничего не прорицал.
Он слышал раньше всё, что скажут люди,
собравшиеся во дворе его.
Что им ответить – он не знал по сути.
Не мог он им ответить ничего.
«Раздам, чего, медок-то этот, – думал, —
съедят! Тут, если б с каждым – самому!..
Сын, что ли, там у этой?..» Ветер дунул.
«Вот бы дождя!» – представилось ему.
Стояли часовые кипарисы
перед литой оградою двора.
Уже готовы были испариться
под ними тени…
– Чёртова жара! —
И больше он не скажет нам ни слова,
Лука, плутишка, старый человек,
с лукошком, бородёнкой, – бестолково
над микроскопом проморгавший век.
Сам ни семьи, ни сына не наживший —
словно не живший!..
Часть третья
Примеривал их судьбы на себя
(держал в уме, что Слово – вот лекарство),
судил, рядил в тряпьё – и, не скорбя,
на время оставлял и на пространство
намеренное – ну их! Или так:
пусть мучаются, если заслужили,
а сам не друг ты им, но и не враг —
одна и связь: одновременно жили
в пространстве том… Примеривал семь раз,
не жмёт ли где, не слишком ли свободно
в той или в этой шкуре… И, смирясь,
решал в своей остаться – пусть не модно,
пускай не по сезону, что теперь
на том дворе, где нет тысячелетий,
а только года три стоят и в дверь
стучатся, и собой пейзажик летний
являют: закопчённое окно,
как будто впрямь Америку, открыли,
а за окном виднеется одно —
бугор, дорога и до неба пыли!
И если кто-то смотрит в телескоп
на это, кроме рока, тьмы, металла —
что видит? Что всемирный был потоп
совсем недавно – суши слишком мало.
И пыль над ней – как будто табуны
спасались от беды. И ясно сверху
уголья городов ему видны
и чёрный дым от них, разъевший сферу
хрустальную. И – никаких границ.
И к Риму Третьему Париж поближе,
чем Павлодар-второй… И только лиц
не разглядеть. Но опускаться ниже
не стоит. Лучше свитком свет свернуть —
и вот уже мы все как на ладони:
и эта… как её?.. – осталась суть
одна – в ней что-то галочье, воронье,
цыганское. А кто же не прощал
обман цыганке – наглый да в угоду
обманутым? Кого же не прельщал
соблазн взглянуть в грядущее как в воду,
пусть даже мутную? Кто не ловил
в водице мутной золотую рыбку?..
И этот, что сынка не пощадил,
отец родной с отеческой улыбкой,
знакомой всем до дрожи, до ре – ми —
фа – соль – горох – Царь – Бог – Иван Четвёртый —
Пётр Первый!.. От верёвки да тюрьмы
монаршья власть… И страшен даже мёртвый.
И тот… И та… И старец-травяник,
целитель, всё-то лечит, всё-то учит:
что пить, что есть. И чем это старик
плох – не пойму! Сам никого не мучит,
единственное – продлевает чуть
страданья. Ну а разве это плохо?
Там в тонком мире смогут отдохнуть.
Тут в тонком мире вечно жди подвоха…
Но о себе ты позабыл. Так вот,
твоя как раз не по сезону шкура:
без лишаёв лишений и невзгод
и нафталином провоняла, дура.
Никем не бит, не тронул никого,
не спас (себя бы хоть – и то довольно),
и ощущал тупое торжество,
когда вдруг видел, что другому больно
не меньше, чем тебе, – от тех же, тех
неизлечимых на веку болезней.
От них от всех одно лекарство – смех —
советовал (советовать полезней,
чем принимать советы). Ты и сам
народным этим средством подлечился.
Ах, сколько анекдотов по усам
текло! Как ты их кушать наловчился!
И думал, думал: так и жизнь пройдёт —
хи-хи, ха-ха… И разве ты виновен,
что вечно мор, и глад, и недород?
И – тоже мне – Пророк, Мессия новый…
И ешь, и пьёшь из черепков отцов —
«Ату их, мертвяков!» – глядь, сам в героях!
Ну, сколько там незанятых Голгоф?
И сколько свояков при аналоях?..
А всё-таки нашёл ты способ свой
побыть судьёй – и способ самый ловкий:
ни жертвы той, ни поиска святой
водицы (с микроскопом и спиртовкой),
ни даже надувательства – оно
большого тоже требует раденья.
Решил, что всё тебе разрешено
