Поясню, о чём речь, строками мемуарного очерка А.Арго о Кржижановском — „Альбатрос“: „Делал он доклад о Шекспире и высказывал при этом отнюдь не новую мысль насчёт бессмертия гениев человечества, которое в том и заключается, что каждое новое человеческое поколение черпает из их творений новое содержание, как бы говоря своим предкам: „Вы не так его понимали, а вот мы его поняли по-настоящему!“ В этом месте Сигизмунд Доминикович пожал плечами и развёл руками: „В сущности говоря, что такое вопросительный знак?
Состарившийся восклицательный“. Аплодисменты зрительного зала“.
Эмоциональным мемуарным свидетельствам вторят архивные документы.
Из стенограммы обсуждения секцией драматургов пьесы С.Кржижановского „Поп и поручик“. 10 апреля 1934 года.
„Вы все знаете, что среди нас живёт на самом деле большой писатель. Эти слова я имею право сказать, не делая никакой скидки. Именно большой писатель, который должен быть известен не только у нас, но и за границей. И я уверен, что в конце концов он добьётся такой известности… Это писатель, имя которого должно сохраниться в веках. Я считаю его одним из больших писателей не только нашей современности, но и вообще мировой литературы…“
Михаил Левидов был знаком с Кржижановским ближе и дольше всех прочих присутствовавших: помогал ему с заработками, опекал в быту, благо, жили они по соседству. Но в его словах нет привычных в писательском кругу приятельских преувеличений. Автор замечательной книги о Свифте, сотрудник бухаринских „Известий“ и издательства „Academia“ (в бытность там директором Льва Каменева), хорошо понимал весомость и ответственность подобной оценки.
И позором для всех литераторов-современников назвал то, что писатель, блестяще работающий полтора десятка лет, не узнан, не издан, не признан у себя на родине.
Кстати, Левидов признался, что, проведав о работе Кржижановского над исторической комедией, затеянной, чтобы… передохнуть меж двумя „заказными“ трудами, не „дух перевести“, но „отвести душу“, уговаривал его употребить на это не более четверти своих возможностей, не трудиться в полную силу, иначе, опасался он, пьеса может и не увидеть сцены. Тщетно: быть столь расчётливым Кржижановский не умеет. И вот теперь его коллегам приходится не столько обсуждать готовую вещь (нахохотавшись по ходу авторского чтения), сколько ломать голову над проблемой: в какой театр её отдать, чтобы не загубили при постановке?
Кто-то — с места — назвал Юрия Завадского. На что автор ответил, что уже предлагал комедию этому режиссёру, а тот заявил, что предпочитает попросить новую пьесу у Тренева. В конце концов участники обсуждения сошлись на том, что „Попа и поручика“ никто должным образом поставить не сумеет.
Кроме Мейерхольда. Однако союз драматурга и режиссёра не состоялся. (Замечу, что одинаково горячо увлекались этой пьесой и с равным неуспехом намеревались её ставить Рубен Симонов, Николай Акимов, Валерий Бебутов — с ним даже начал работать над эскизами Евгений Соколов. Позже, в тридцать восьмом, та же участь постигла пятерых руководителей провинциальных театров и режиссёра радиотеатра Николая Попова. А музыку к „Попу и поручику“, независимо друг от друга, писали Анатолий Буцкий и Сергей Василенко.) Из стенограммы приёма С.Кржижановского в Союз писателей. 13 февраля 1939 года.
„Я знаю его много лет, и его судьба… — это один из самых странных и нелепых парадоксов. Человек настолько интересен и талантлив, что мы должны ставить вопрос не о том, что мы ему можем дать, но о том, что мы от него можем взять (аплодисменты)“. Так закончил своё выступление Абрам Арго.
„Кржижановский имеет энциклопедическое образование, знает 10 языков, но это очень скромный и непрактичный человек. Он ничего не может для себя сделать. Он пишет статью о Шоу, и в Англии её сразу печатают, а у нас её не могут напечатать… Одну из его книг сейчас никак не удаётся продвинуть. Я сам взялся за это и всегда сталкиваюсь либо с его неумелостью, либо с абсолютным равнодушием“, — сокрушался Владимир Волькенштейн.
Но энергичнее всех высказался опять же Левидов: он просто прочитал впечатляющий список работ Кржижановского всего за один год — тридцать восьмой, далеко не самый яркий в его творчестве…
„Литературная газета“ (05.04.1939) сообщала: „В Союз принимается С.Д.Кржижановский. В писательской среде мало знают этого талантливого человека. Положительные отзывы о работах Кржижановского дали т.т. Ф.Левин, М.Тарловский, В.Асмус, Н.Асеев, М.Левидов, П.Павленко…“ Тут же — довольно грубо смонтированный из разнокалиберных фотографий „групповой портрет“, представляющий читателям новопричисленных к спискам Союза писателей, где Кржижановский — рядом с Бажовым, Беком, Довженко…
В Союз его приняли. И ничего не изменилось. Несколько опубликованных в двадцатых-тридцатых новелл затерялись в ворохах периодики. Как и более многочисленные статьи о литературе и театре. Попали, по его обозначению, в „литературные излишки СССР“.
Эпохе антигуманизма, которая, хочется надеяться, подходит к концу, эпохе исторической безоглядности и беспамятства, этот писатель, утверждавший, что „искусство есть одна из систем мнемоники“, оказался ни к чему. И прижизненно, и посмертно. Потому что уже в первых вещах, а писать прозу он начал после тридцати, увидел свою эпоху именно такою. Понял катастрофичность отрицания накопленных человечеством духовных ценностей. И сказал об этом в книге философских притч „Сказки для вундеркиндов“ (1922). Но „вундеркинды“ уже были в дефиците, если угодно, в подавляемом меньшинстве. И притчи остались непрочтёнными — никем, кроме посвящённых, как Михаил Булгаков, Александр Таиров, Максимилиан Волошин, Андрей Белый, Георгий Шенгели, Евгений Ланн, Евгений Лундберг, Яков Голосовкер…
Издатели, возвращавшие рукописи, пытались внушить ему, что всё дело в его отстранённости, далёкости от реальной, кипящей окрест героической жизни, что его философствование ей чуждо, потому что бездеятельно и „нереалистично“.
„Я думаю, что люди ошибаются, — писал много позже Хорхе Луис Борхес, чьи некоторые сочинения ошеломляюще напоминают прозу Кржижановского, о существовании которого он и не подозревал, — когда считают, что лишь повседневное представляет реальность, а всё остальное ирреально. В широком смысле страсти, идеи, предположения столь же реальны, как факты повседневности, и более того — создают факты повседневности. Я уверен, что все философы мира влияют на повседневную жизнь“.
Сейчас мы то и дело поражаемся: сколько же было в новейшей нашей истории не услышанных своевременно — и потому сбывшихся — предостережений! Слепая вера ведомых слепыми поводырями в обетованную землю вечного света не допускала еретической мысли о существовании тени. И попытка осуществить утопию обернулась карикатурой, какой и вообразить не могли немногие зрячие творцы антиутопий.
Среди нереализованных замыслов Кржижановского — „Разговор легендарного Кампанеллы с Кампанеллой историческим“.
Кстати говоря, я пытался узнать — чтобы назвать поимённо, — кто именно не пускал написанное Кржижановским в печать, мешал ему жить единственно возможной для него жизнью — писательской. Тех, о ком он, разумея в подтексте расхожую метафору „метла революции“, писал: „Когда метут пол, иные пылинки получают повышение“. Но, кроме печальной памяти профессионального душителя литературы П.И.Лебедева-Полянского да некоего А.Зонина, приложившего руку к тому, что осталась неизданной одна из лучших вещей Кржижановского „Возвращение Мюнхгаузена“, ни кого более установить не удалось — все канули в небытие. В отличие от тех, кто помогали ему, поддерживали в тяжёлые дни, брали на себя издательские хлопоты: многие здесь уже перечислены, к сожалению моему, не все.
Кржижановский, в фантасмагориях своих выявлявший абсурдность выбранных новыми хозяевами страны целей и средств, трагическое их несоответствие друг другу, легко расшифровывал редакторский псевдоэзопов новояз: „В поезде нашей литературы ни одного вагона для некурящих… фимиам“.
Кржижановский был из некурящих. Среди разнообразных дарований, полученных им от рождения и развитых напряжённым мышлением и неустанной работой, склонность к компромиссу, навязываемому людьми и обстоятельствами, духовным вакуумом „литературной казармы“, не значилась.
„Познакомили меня, почти случайно, с редактором „России“ (сменившим И.Лежнёва, который прозу Кржижановского высоко ценил. — В.П.): и после трёх двухчасовых разговоров вижу: надо порвать. М‹ожет› б‹ыть›, это последняя литерат‹урная› калитка, но я захлопну и её: потому что — или так, как хочу, или никак…“ (Из письма к Анне Бовшек, 1926.) Одну из попыток выпустить книгу он резюмировал в полутора строках письма: „В Госиздате дело моё — очередной щелчок — провалилось: нашли, что „очень интересно“, но… идеологически и т. д.“.
