Он опять замолчал и сердито сопел до самого места, до приземистого домика старой колхозницы Марфы Егоровны. Сам отворил скрипучую калиточку, без стука толкнулся в дверь.
— Принимай гостя, Марфа. Поживет сколько-то дней.
Сказал, повернулся и ушел.
Марфа Егоровна, как оказалось, весьма информированный в деревенских делах человек, и ее долгие обстоятельные рассказы помогли мне разобраться в событиях последних месяцев.
Она уже стара, но еще работает уборщицей в колхозной конторе и в порядке содержит свое маленькое хозяйство, состоящее из десятка кур и поросенка. Очень любопытна к новостям и на дню пяток раз успевает обежать всю деревню. Ходит она быстро, согнувшись, будто присматривается и прислушивается. Говорит тоже быстро.
Когда кончаются мои дневные хождения по Журавлям, мы сидим с Марфой Егоровной на бревнышке у ворот и я слушаю бесконечную и подробнейшую историю деревни и ее обитателей чуть ли не от начала века. Не прочь поговорить она и о современности, давая журавлевцам емкие и меткие характеристики. Один — жадюга до работы; другой — все в нору свою волочет, распухает; третий — завей горе веревочкой; четвертый — за три купил — за два продает, то есть совершенно лишен корысти. А там пятый, шестой — и до самого конца, до последнего журавлевца.
Уже глубокая осень, а вечера еще на удивление теплы. Закат горит долго, тихо, неяркий розовый свет растекается чуть не в полнеба. От этого на земле уютно и покойно. Нет весеннего суматошья, нет летнего напряжения. Все наработалось, нарослось, устало, отдыхает. Марфа Егоровна с любопытством, как в новинку, оглядывает деревенскую улицу, сладко прищелкивает языком. Сухое остроносое лицо ее полно радости и довольства оттого, что прожит еще один день, ладно прожит и кончается хорошо.
Гаснет заря. Отовсюду крадучись наползает темнота, проклевываются первые звезды, и скоро небо делается похожим на частое решето. Тогда только мы уходим в дом. Я сажусь к столу и записываю узнанное и услышанное за день. Каждый вечер в новый блокнот. Они лежат с краю стола, и стопка их потихоньку растет.
С утра я опять хожу по Журавлям, говорю с причастными и непричастными, как советовал мне редактор. Кузин внимательно следит за моими встречами и несколько озадачен тем, что я подробно расспрашиваю его и других, как прошел тот или иной день в этом емком промежутке от зимы до весны и от весны до осени.
Вечером опять сижу за столом, наедине со своими блокнотами. Перечитываю их, делаю вставки. Позже еще и еще буду возвращаться к этим блокнотам, чтобы более последовательно и полно представить все, что отрывочно узнаю теперь…
ИСПЫТАНИЕ СЛАВОЙ
Весна в Журавли пришла дружная. Как бы в одночасье разъярилось солнце и давай жечь снега. Тяжелый стон и хруст пошел по сугробам, прозрачной холодной слезой заплакали они. С радостным перезвоном ударила с крыш капель. Зашевелились, распрямляясь, ветки на деревьях, изготовились принять сладкий сок земли. Влажно и жирно заблестели обнаженные бугры, а снег пополз в низины, в тень и лег там серыми грязными ворохами ждать своего последнего часа.
С весной к людям приходят новые хлопоты. Так оно и должно быть. Весной человек как бы встряхивается, оглядывает себя, спрашивает себя и вдруг с удивлением замечает, что много не сделано, а что-то надо было делать чуть не так или совсем иначе. Засвербит на сердце, нахлынет томительное беспокойство. Так утверждается весенний настрой человека — каждый год одно и то же…
Просторный дом Журавлевых стоит у самого леса. Одна старая с почерневшей корой береза оказалась даже в палисаднике. Она мешала строить дом, но Иван Михайлович умудрился сберечь ее. Когда другие березки, особенно молодняк, спешат окутаться зеленой дымкой, похвалиться перед подругами веселым весенним нарядом, эта долго копит силу, в лист одевается без щегольства, экономно, чтобы каждой веточке соку хватило. Осенью же дольше всех зелена, пока первый мороз не сварит листву.
В доме глухо от пестрых половиков, они скрадывают шаги, делают их неслышными. Иван Михайлович ругается, говорит, что тишина как в больнице, ни звяка, ни стука, ни топота. Но ворчит он скорее просто так, когда не в настроении.
В большой комнате, где телевизор, диван и шкаф с праздничной посудой, все три подоконника уставлены цветами. На переднем простенке висят портреты Ивана Михайловича и Марии Павловны. На фотографиях, сделанных заезжим мастером, которые брали за работу не столько деньгами, сколько продуктами, муж и жена Журавлевы молодые и торжественные, немножко испуганные, немножко удивленные. Мария Павловна улыбается, у Ивана Михайловича губы сжаты плотно, щеки чуть надуты, будто держит во рту воду.
За столом у окна сидит Наташа, очень похожая на молодую мать. Те же стрельчатые густые брови, те же ямочки на щеках и припухшие губы. Только косы нет. Или для моды, или для удобства Наташа стрижется коротко, по-мальчишески.
Сегодня, хотя и выходной у нее, поднялась она рано по важному и неотложному делу. Шмыгая простуженным носом, Наташа старательно сочиняет выступление на областном совещании доярок. Сидит давно, а дело не идет. Пока написала, как два года назад председатель колхоза Захар Петрович Кузин предложил ей организовать из выпускниц школы бригаду доярок.
И теперь нет-нет, да и прорвется в памяти торжественный грохот специально привезенного из райцентра оркестра. Весело и хорошо прошли они тогда недлинную дорогу от школы до фермы. Восемь девчонок в белых халатах. В руках — цветы и подарки. Впереди Захар Петрович. Тоже торжественный, тоже радостный. Старые доярки встретили их хлебом-солью на расшитом полотенце…
А потом начались будни.
Вспоминать дальше помешала мать. В комнату Мария Павловна вошла тихо, остановилась за спиной дочери.
До прошлой осени Мария Павловна тоже работала на ферме, в телятнике, но болезнь уложила ее на всю зиму. Теперь вот только оклемалась. Лицо у нее еще серое, выболевшее, исполосовано свежими морщинами. Даже в доме одевается тепло, ходит осторожно, мелкими шажками, словно ощупью.
— И чего, скажите, бумагу портит? — спрашивает мать.
Наташа подняла голову, прикрыла ладошкой исчерканные листочки, вырванные из школьной тетрадки.
— Не получается, — пожаловалась Наташа. — Про старое надоело, а нового нет. А Захар Петрович говорит: смотри, чтоб интересно было, чтоб — у-ух!
— Нашла интерес языком молоть, — сухо замечает мать.
«Ну вот, начинается», — думает Наташа. Разговор этот уже не первый. История молодежной бригады получила совсем неожиданный разворот. Захар Петрович, прикинув, что в целом от сопливой бригады, как он начал выражаться, не получить рекордных показателей, избрал иную тактику: бить не числом, а умением. Постепенно все породистые и удойные коровы оказались в группе Наташи. Для них ввели особый рацион. И ровно через полгода молодая доярка Журавлева оказалась первой в районе по надою на так называемую фуражную корову. После этого какой может быть разговор, что в животноводстве колхоза «Труд» есть какие-то изъяны. Рекордный показатель стал вроде высокого забора, за которым ничего не видно.
О других молодых доярках уже никто и не вспоминал. А однажды Наташа со страхом заметила, что идет она как бы сразу по двум лестницам. Одна вверх, другая вниз. На этой, другой лестнице ступени круты и быстро привели ее от восторженности к обиде, равнодушию и одиночеству. Среди людей, а как в лесу… От такой путаницы Наташе даже в словах матери, обычных и простых, все чудится насмешка, подковырка.
— Вот я и говорю, — продолжает мать, — молотишь и молотишь. Только без зерна, одна солома, — она помолчала и добавила, как отрезала: — Дураки дорогу торят раннею зарею.
Стара поговорочка да хитра. В пяти словах целая философская позиция. Можно представить себе, как отшумела заунывная ночная метель, настало утро. Умный человек, то есть хитрый, не торопится, а дурень скорей лошадь запрягает. Довольнешенек, что раньше всех из деревни выехал. Быстро собрался, а теперь мается на заметенной дороге. А умный следом едет. Легко ему по торной-то дороге…
— А если человек нарочно встал раньше, чтобы другим облегчить путь? — спросила Наташа и уставилась на мать.
— Захар да ты пораньше встали…
Вот и поговори с ней!
— Я журавлей во сне видела! — вдруг вспомнила Наташа. — Летят они высоко-высоко. И кричат.
— Мне вот куры все снятся, — усмехнулась Мария Павловна. — Кружатся день под ногами, так и ночью в глаза лезут.
— Сравнила тоже! Я хорошо помню, как папа поднимал меня рано-рано, брал на руки и выносил во двор журавлиный крик слушать.
— Вроде не было такого.
— А я помню! — упрямится Наташа.
В комнату влетел младший Журавлев — Андрюшка.
