«Да говорю же, Лазарь, встань, не ленись, подойди к окну. Большие стройки вокруг. Ветер перемен победный — от Москвы до самого Сахалина. Разве лилипуты с таким ветром справятся?»
«Может, потому и бунтуют?» — неуверенно предположил драматург.
«Эх, Лазарь, Лазарь. Ты хоть думай, о чем говоришь. Ты — талант! Ты народу покажи большую стройку. Ты ему перспективы покажи. Как бетон льют, как роют каналы. Молодые дерзкие герои выиграли войну, какие же тут лилипуты? Ты совсем, гляжу, обалдел!»
«Ладно, — махнул рукой драматург, — сожгу я рукопись».
«Ну вот, еще один Гоголь выискался, — покачал головой театральный деятель. — Одного с бульвара убрали, другой пророс в тихой квартирке. Ты, Лазарь, давай не ерунди. Давай мне рукопись, я с нею поработаю. Ты же — талант! Тебе помочь надо. Лилипутов подрастим, мозги им промоем, молодых дерзких расцветим. Ты ведь хочешь, чтобы наше советское искусство цвело?»
Драматург покивал. Он хотел, конечно, чтобы наше советское искусство цвело.
«Ну, вот и договорились, — сказал деятель. — Давай рукопись. А чтобы ты тут с голоду не замер, вот тебе немного деньжат. Пить не будешь, хватит на полквартала. Я сейчас больше дать не могу. А вот доведу нашу пьесу до ума, пойдет она на разных сценах, тогда отдышишься».
«Так фамилия-то моя, сам говоришь, нынче не для афиши».
«А мы пьесу пустим под моей фамилией. — Дважды лауреат укоризненно покачал головой. — Друзья мы или не друзья?»
Драматург тоже покивал, в том смысле, что, конечно, друзья.
И театральный деятель поставил последнюю точку: «Доверься».
Москвич клялся Иванову, что именно так все и происходило. После некоторой (небольшой) переработки пьеса действительно пошла на разных сценах. Сразу в семи городах пошла. И называлась теперь не «Заговор лилипутов», а «Верные друзья». Через год была удостоена Сталинской премии. Конечно, кое-что получил и драматург, но приватно. Вот об этой истории Иванов и хотел написать рассказ, но старый друг и наставник, журналист, завотделом писем областной газеты Филиппыч (так его все звали), выслушав Иванова, просто налил ему из чекушки.
«У тебя в этом твоем рассказе сразу все герои вызывают подозрение».
«Так я же еще ничего не написал».
«Но уже задумался».
А в потерявшейся тетради, кстати, были наброски еще одного рассказа.
Про швейцара из ресторана бывшей гостиницы «Гранд-отель», переименованной в «Сибирь». Этот швейцар все пытался обратиться к большому начальству, любившему приватно наезжать в отдельные номера. У швейцара недавно сын сел. Может, по делу, может, по пятьдесят восьмой, этого он внятно не объяснил. Сыновья, они бывают всякие. Есть такие, что наследуют от отцов их шрамы и татуировки, а этот дурак просто книжки читал. Каждый вечер швейцар теперь козырял: «Доброго здоровья вам, Иван Афанасьевич!.. Здравия желаем вам, Иван Аркадьевич!..» И все такое прочее.
Начальство благосклонно кивало, но не останавливалось.
Швейцар, он что? Он беспартийный, он работает не в шахте, и на вид не сильно умен. И мечта у него странная: выручить сына и уехать в Монголию. Якобы сам это не раз по дружбе объяснял Филиппычу. Степи в Монголии, табуны лошадей, просторы… Пришлось доходчиво (тоже по дружбе) объяснить старику: «Уймись, уймись. Бывал я в этой твоей мечте. Там если сын родится — сразу сажают дерево, а если сын вырастет дураком — дерево тут же срубают…»
4
Чаще всего сюжеты свои Иванов обдумывал в поездках.
Любил ездить в поезде. Темный вагон подрагивает, чай горячий.
За окном — ели лапчатые, густые, тени по снегу. Много читал. Вспоминал Полярника.
В прошлый приезд Полярник рассказывал, что образцы, обнаруженные им на Севере, отправлены были в Москву на имя Лаврентия Павловича Берии в специальной кипарисовой шкатулке. В поезде все как-то смутно мешалось. Иногда плацкартный вагон был почти пуст, пахло каменным углем. Видимо, стоили геологические образцы такого внимания, если Лаврентию Павловичу отправляли их в кипарисовой шкатулке. Ночь. Чай горячий. Тени за окном. Северный олешек махал рогами. Из пробитого кайлами шурфа несло, наверное, морозной сыростью. Вырезали у пустых бензиновых бочек верхние днища, заполняли образцами. Детально всего не перескажешь, но Иванов хорошо помнил, как Полярник рассказывал про найденные породы. Переплетающиеся прожилки минералов — желтых, зеленых, белых, красно-бурых, голубых. Сложный узор, напоминающий картины Врубеля или, может, южные ковры.
Медведь как-то без приглашения явился в лагерь. Такой здоровенный, что сразу все заперлись в промбудке, кроме нерасторопного помощника бурового мастера. С большого страху товарищи не проявили пролетарской солидарности и, невзирая на свирепые призывы помбура, дверь не открыли, боялись, что за компанию с ним медведь войдет. Только когда подъехал трактор, мишка убрался. Тогда дверь открыли, и кто-то заметил, что медвежьи следы идут вокруг промбудки одной сплошной цепочкой, а вот человеческие — помбуровские — проглядываются только у углов будки. Поглядели на помбура, — за сотню килограммов человек, не прыгун вроде, и будка стандартная — метров семь длиной, но ведь прыгал помбур от угла до угла. Так что, точно, возможности человека безграничны.
Однажды ожидал поезд на станции Тайга.
В вокзальном ресторане занял место у белой дореволюционной еще изразцовой печи под самый потолок. Бирюзовые лебеди на плитках. В дальнем простенке плакат в три цвета — Иосиф Виссарионович в военном кителе белом с погонами, из всех орденов только Звезда Героя. Рядом, специально пересчитал, шесть восторженных человек: трое мужчин и три женщины — в орденах.
Трудись с упорством боевым,чтоб стал колхоз передовым!За честный труд награда ждет:достаток, слава и почет!
Правую руку вождь сунул под вторую сверху пуговицу кителя.
Иванов смотрел на картину, не отрываясь. Не видел волнующейся толпы на перроне, не слышал, как пытались цыгане, смуглое племя, прорваться в ресторан. «Трудись с упорством боевым!» Это не для цыган. Бога не боятся, только швейцар с ними и управляется. За окном ресторана покачивался фонарь, бросал неяркий свет на инвалидов, прячущихся под памятником — тоже Иосифу Виссарионовичу. У одного костыли, у другого — доска на подшипниках. Печень пропита, сердца разбиты, но прибаутки не затихают. Мимо проходил, слышал. «Финский сержант Пуккало. Гы, гы, гы… Японский генерал Сикала Какала. Гы, гы, гы… Немецкий барон фон Триппер…» И медленно, фыркая, пришептывая, пуская пар, двигался вдоль перрона маневровый паровоз, как двигался тут когда-то вышедший из паровозного депо бронепоезд «Лунинец».
Томская железная дорога все, что могла, делала для фронта.
Иванов внимательно присматривался, кое-что заносил в тетрадь.
В кабинете начальника станции (заходил к нему по делу) вождь на портрете разглядывал развернутую географическую карту. Сразу виден масштаб. А в зале ожидания огромное полотно на стене было уже другим: там вождь окружен праздничной толпой на фоне Крымского моста — девушки, пионеры, военные.
Иванов перевел взгляд на окно — пошел снег. Памятник на перроне закрыло туманной ватой, зато от поблескивающих изразцов несло теплом.
«Достаток, слава и почет». Это верно сказано.
Поработал всерьез, отметили тебя Сталинской премией.
Только работать надо всерьез, по-настоящему, ведь вождь каждую книгу читает.
Понятно, товарищи Фадеев и Тихонов подсказывают вождю, помогают в первичном отборе, но читать приходится самому. Только вождь по-настоящему видит, что сегодня необходимо народу-победителю. Илья Эренбург — «Буря» (промчавшаяся над Европой). Петр Павленко — «Счастье» (испытанное майором Воропаевым при возвращении с фронта). Михаил Бубеннов — «Белая береза». Александр Гончар — «Знаменосцы», Эммануил Казакевич — «Звезда». Берды Кербабаев — «Решающий шаг», Валентин Костылев — «Иван Грозный», Вера Панова — «Кружилиха». А с ними Федор Панферов — «Борьба за мир», Виктор Авдеев — «Гурты на дорогах». И Борис Галин — «В Донбассе», Тембот Керашов — «Дорога», Вера Кетлинская — «В осаде», Иван Козлов — «В крымском подполье», Иосиф Ликстанов — «Малышок», Николай Михайлов — «Над картой родины». Хочешь не хочешь, а читать надо. Внимательно читать, не пропустить ничего важного. Когда Иванову предложили сделать обзор Сталинских лауреатов за сорок седьмой год, он поначалу хотел отказаться, но потом вдруг подумал, а разве вождь меньше занят? Вспомнил пронзительную деталь в романе Панферова. Там раненый танкист прячется под своей взорванной, потерявшей ход машиной. Ночь наступила, звуки сражения отдалились, танк остыл, и вот — кап-кап — падают с него холодные капли конденсата — смертный машинный пот…
По какой-то ассоциации вспомнил Абрама, жил такой на станции Тайга.
