— Это была сосна южная, итальянская пина. Я теперь хорошо помню. Да, да, теперь помню и лавровые деревья.
— Деревья могли быть в кадках!
— Шел дождь, а я видела все это залитое солнцем.
— Так что ж! В эту минуту могло выглянуть солнце! — топнула Таля ногой.
Вдруг они обе словно опомнились.
— Послушайте, да о чем же мы спорим? Ведь ясно же, что это все мне показалось.
Таля вдруг неожиданно уткнулась в свою муфту и всхлипнула.
— Милая, деточка, не плачьте! О чем же вы плачете? — с испугом спросила Накатова.
— Так, мне жалко, что вы этого вот сейчас не увидите еще раз, это было так красиво, а вы мимо проехали — и не рассмотрели даже хорошенько, — бормотала Таля, поспешно доставая платок из муфты.
— Все это мне показалось! Конечно, жалко, но что же делать? — печально сказала Екатерина Антоновна.
— Конечно, нечего делать! Может быть, когда-нибудь и еще увидите. Вот-то хорошо будет!
— Но ведь это мне только показалось.
— А, не все ли равно! Вы видели эту колоннаду! Пусть бы мне жизнь моя казалась прекрасной, а на самом деле я бы лежала, прокаженная, в яме! В самой глубокой и тесной яме. И что бы мне за сладость была жить в прекрасном дворце и чувствовать себя в яме! Как нам кажется, так оно и есть.
Таля вытерла глаза и еще раз высморкалась.
— Что же, пойдемте домой, — ласково взяла она под руку Накатову.
— Пойдемте, — тихонько ответила Накатова. Они пошли молча, под руку.
Медленно и молча шли они в сгустившихся сумерках, тесно прижавшись друг к другу, и Екатерине Антоновне, никогда не имевшей детей, казалось, что рядом с ней идет ее дочка, маленькая, любимая, самое дорогое ей существо на свете.
— Вы, Таля, приходите ко мне, пожалуйста.
— Я приду непременно, — отозвалась та.
— Когда?
— А вот послезавтра, с лекций, часа в два.
— Так не забудьте смотрите, я буду вас ждать к завтраку.
— А где вы живете?
— Я живу… — начала было Накатова и вдруг опомнилась.
Что это с ней сделалось? Встретилась с какой-то курсисткой и приглашает ее к себе, восчувствовала какую-то особенную симпатию! С чего?
Какая-то полоумная девчонка!
Накатова оставила руку Тали и сухо сказала:
— Я живу на Литейном, дом 96, моя фамилия Накатова.
— Я непременно приеду.
— Буду очень рада, до свидания, — и, холодно пожав руку девушке, Екатерина Антоновна взяла первого попавшегося извозчика.
Она ехала домой, все больше и больше сердясь на себя:
«Эта девица, очевидно, дура или ненормальная, какую чепуху она говорила… Впрочем, и она, Накатова, хороша! Тоже могла показаться ненормальной. И что такое случилось с ней? Нервы это или начало какой-нибудь болезни? Боже мой, как это все глупо и как ей стыдно за себя».
Лопатов, придя к обеду, заметил, что она не в духе.
— Что с вами, Китти? — спросил он ласково.
Она слегка покраснела:
— Мне стыдно рассказывать вам, Николенька, как я невозможно вела себя. Я не поверила вам и отправилась сама искать белую колоннаду. Во время этих поисков встретила какую-то курсистку, и мы принялись за поиски уже вместе…
— Какая нелепость! Ну и что же? — смеясь спросил Лопатов.
— Конечно, ничего не нашли. Теперь я сама вижу, что это мне показалось, я припомнила подробности.
— Ну и слава Богу. Я так и думал, что ничего подобного не существует.
— Отчего «слава Богу»? Разве не лучше бы было, если бы существовало такое красивое здание?
— Ну на что это вам? Не все ли равно вам?
Екатерине Антоновне вдруг стало досадно: вот он, близкий, любимый, и так равнодушно отнесся к ней, а «та», чужая, заинтересовалась, искренно приняла участие, Она помолчала и вдруг неожиданно спросила:
— А вам не жаль, Nicolas, что вы не видали моей колоннады?
— Да что с вами, Китти, как подобный пустяк может занять такую серьезную женщину, как вы? — удивился он.
— Да, да, конечно, — все это глупости, — засмеялась она. — Всего глупее, что я пригласила к себе эту барышню. Смешная такая провинциалочка, из купеческой семьи.
— Ах, какой красивый у вас кабинет! — восклицала Таля, стоя посреди комнаты.
— Очень рада, что вам нравится у меня, — сказала Накатова, глядя на девушку.
«Какая она хорошенькая и славная», — мелькнуло у нее в уме, когда она глядела на юное смеющееся личико, раскрасневшееся от мороза, с сияющими глазами и смеющимся ртом.
Уголки этого рта как-то забавно приподымались вверх. Разрыв больших, светлых глаз был тоже кверху, и брови от переносицы поднимались к вискам. Это розовое личико все словно летело вверх, даже завитки непокорных русых волос летели куда-то.
— Славная комната! — между тем говорила Таля, усаживаясь на кресло, предложенное хозяйкой, и опять оглядываясь кругом. — Вы именно и должны жить в такой комнате.
— Почему? — спросила, улыбаясь Екатерина Антоновна.
— А потому, что вся комната такая же, как вы: красивая, спокойная, немного гордая и разумная.
— Вы меня считаете разумной? — удивилась Накатова. — А я, представьте, была уверена, что вы меня приняли за сумасшедшую.
— Почему? — удивилась в свою очередь Таля.
— А как я искала белую колоннаду? Согласитесь, что это было смешно.
— Не знаю. Мне было не смешно, — покачала Таля головой. — Я не люблю людей без колоннады.
— Я вас не понимаю?
— Я не люблю людей, которые… Ну… которым никогда ничего «не кажется». Я не умею вам объяснить, но всегда лучше, когда человек думает: а вот есть где-то что-то хорошее, доброе, красивое. Может быть, здесь этого и не увидишь, а только «там», — Таля неопределенно махнула рукой, — но все равно, оно есть!
— Где это «там»? В будущей жизни? — улыбнувшись, спросила Екатерина Антоновна.
— Конечно, — уверенно отвечала Таля. — А то как же иначе? Если в это не верить, так сейчас ерунда получается. Точно тараканы бегают — хлоп! И нет. Так зачем же они думают, чувствуют, видят? Я уверена, что жизнь есть приготовление, переход к другой, более важной жизни, и я должна готовиться к ней добросовестно и стараться быть доброй, хорошей, и даже жизнь свою отдать за других, если понадобится… А если эта жизнь и есть одна только, так, наоборот, надо как можно слаще и лучше ее прожить, хотя бы во вред другим.
— Значит, вы ждете иной жизни, а эта вас не радует?
— Как не радует? — всплеснула руками Таля… — Да я все люблю. Если бы я думала, что она одна и есть, то, конечно, я бы не могла на нее радоваться, а так… так я все люблю! Вот идешь по улице и радуешься. И на туман, и на дождь, и на то, что извозчик ждет, даже на то, что сегодня вторник или среда, потому что на душе есть главная радость — будущее счастье, а человеку всегда все кругом мило и радостно, когда он какого-нибудь счастья ждет… Вот невесте перед свадьбой, может быть, тоже и дождь и извозчики милы. А главное, то радует, что все это любить хочешь и любить можешь!
— Всех нельзя любить, есть очень много дурных людей, Таля.
— Что же, они, значит, не знают этого света душевного, они сами несчастны. Я не могу себе представить счастливого злодея, веселого, радостного, и мне его жаль, и я его тоже любить буду.
— Значит, не надо противиться злу?
— Что?!
Таля даже привстала с кресла:
— Злу надо противиться всем сердцем, всей душой, всеми чувствами! Злом только не надо противиться злу, а жизнь свою отдать, сопротивляясь ему, и можно и должно. Но от этого я не меньше люблю жизнь! Я ее очень люблю. Она хорошенькая, хрупкая, маленькая!
Вот что мы знаем,Вот что мы любим,За то, что хрупко, —Трижды целуем!
И я трижды все целую и в три раза больше люблю каждый вершок земли!
Таля вскочила, взмахнула руками и засмеялась счастливым смехом. Екатерина Антоновна с лаской смотрела на нее, и ей хотелось сказать этой девочке что-нибудь милое, ласковое, но раздались шаги, и в комнату вошел Лопатов.
За завтраком Таля, сначала притихшая, разговорилась.
Она рассказывала о какой-то выставке картин, о балете, в который ей достала билет одна приятельница, о Карсавиной, которая «сказка, а не женщина», о шляпке, которую она видела в магазине.
После завтрака она заторопилась уходить.
— Вы приходите еще, Таля, — сказала Екатерина Антоновна, целуя ее.
— Приду, приду, и вы ко мне приходите, я на Васильевском острове живу, 14-я линия.
— Хорошенькая девочка, только уж очень глупенькая, — сказал Лопатов.
— Да, она, кажется, глупенькая, — нерешительно согласилась Екатерина Антоновна.
Накатова устала.
Сегодня целый день они с Николаем Платоновичем ездили искать квартиру. Теперешняя ее была мала, и никак нельзя было выкроить из нее приличного кабинета.
