— Голова как яблоко на тарелочке! — твердит мне в ухо И-И, а Дубровский старательно машет полотенцем, свежий воздух, хорошо. Струя нашатырного спирта в нос, сразу легче.
— Мне трудно с ним работать, — говорю, — никак…
Я вижу своего противника, он даже не сел на табурет. Стоит ко мне спиной, переминается с ноги на ногу. С дыханием у него, как видно, сверхнормалыю, не устает ни черта, раз не садится. Кировабадские секунданты вообще не выставляют табуреток, все боксеры отдыхали на ногах, и ни один из них не выдохся, казалось, могли продолжать бы еще сколько угодно.
— Мне трудно с ним работать, — повторил я почти с отчаянием, — его следовало бы дисквалифицировать, он попал мне вниз…
— Молчи, молчи, без разговоров… Всех их надо тогда дисквалифицировать… Никто не подготовлен… Левым свингом, ты понял меня? Левым свингом встречай…
Я кивнул.
…Я ударил его левым свингом, и удар прошел. Но мало на него подействовал. Я повторил удар и опять попал, и он слегка зажмурился. Он кинулся в атаку, и я снова встретил его левым свингом, и на этот раз он остановился и качнулся. Я бросился на него, но он тут же на меня навалился, раза два ударил меня по затылку. Судья растащил нас. Как ни странно, я опять, в четвертый раз, провел левый свинг и почти одновременно апперкот в корпус, два удара, которые я так старательно разучивал. Удар в корпус, не дошел до цели. Два боковых слева-справа пошатнули меня. Мысленно я зарекся повторять заученный приемчик.
Провел еще несколько одиночных ударов левым свингом в голову, после чего он изволил подставить перчатку. Можно судить, насколько он недогадливый, несообразительный, но я ничего не мог с ним сделать. Провести заученные четкие серии с завершающим ударом мне не удавалось. Может быть, я недостаточно их разучил, недостаточно отработал. Наверное, я выглядел не лучше его. Он лез так же вперед, нырял низко и опасно, и как я ни старался подловить его снизу во время нырка — безрезультатно. Ничего себе противники мне попадаются. Не те мне противники попадаются, не те! Среди юношей мне пары не нашлось, а здесь — милости просим! Объявили его года, так даже кировабадские зрители загалдели, посочувствовали бакинцу. Двадцать лет, а мне объявили семнадцать, годик мне прибавили. Бил он сильно, но удивительно неточно. Попасть случайно под его размашистый длинный косой мне бы не хотелось. Не устал он ни капельки. Усталости я тоже не чувствовал, но нервное напряжение, пропущенные удары, особенно в первом раунде, сказывались. И самое печальное — сам я бил неточно. Гонг застал нас в обоюдной атаке, мы не сразу его услышали, настолько увлеклись. Такие схватки неискушенному зрителю доставляют удовольствие, ударов много, морды кровавые, давай бей еще! Зрелище неприятное. Нелепо получать удары и не пытаться от них уходить, не уметь защищаться. Тупая драка, нет искусства, нет красоты, умения и мастерства, технического поединка, где бойцы словно играют. Рожу мы набили друг другу, как говорится, достаточно. Дальше некуда. А бокс шел плохой.
Перед третьим раундом я не слышал своих секундантов, несмотря на то что левый свинг, по их советам, у меня несколько раз проходил. Меня опять охватила дикая злость, мне надоело проигрывать, и я решил выиграть во что бы то ни стало, как и вначале, лезть напролом. Злость мешала мне думать, мешала соображать. Я кинулся со своего места и застал противника в его углу, где он незамедлительно бросился на меня так же глупо. Я почувствовал, что устал. Выдержать такой бешеный темп трудно. Я не хотел, чтобы повторился первый бой, где я оказался беспомощным от усталости и противник мог делать со мной что хотел. Я решил сбавить темп. Противник этого делать не собирался. Я попробовал уходить, отвечая одиночными ударами, заставлял его промахиваться, проваливаться. Мой левый свинг его раздражал. Я понял безрассудность своих стихийных атак в двух раундах и пожалел, что не повел себя так раньше. Я обрабатывал его сейчас свободно, хотя и отступал. Не подпускать его к себе не представляло особой трудности с его несообразительностью, оголтелостью. Теперь я наблюдал за ним и понимал его. Я видел его замахи и легко уклонялся. Вовремя реагировал на его броски, и он проскакивал мимо. Никчемно мое «вперед!» в сочетании со злостью в подобной ситуации! В один из моментов я отчетливо увидел, вернее, почувствовал, как сейчас легко броситься с апперкотом в корпус, повторить свой прием. Я был уверен: он не среагирует в ответ. Левый свинг и правый апперкот. С подскоком апперкот на глазах у всех казался мне возможным в этот миг. Я понял в ту секунду, что удар пройдет. Раз-два! Он крякнул и согнулся пополам. Я отработал это «раз-два!», как на снаряде, безнаказанно, он не среагировал никак. Я встал в угол, и судья начал счет. На счете «восемь» он поднялся, но вперед уже больше не пошел. Удар деморализовал его. Он его еще ощущал. Я ударил его левым свингом, заставляя поднять руку от корпуса, и с тем же подскоком повторил апперкот. Отлично! На глазах у Азимова, Дубровского! Он доплелся до каната, сделал два шага и повис на нем.
Когда подняли мою руку победителя, я подумал: так и должно было быть, не проигрывать же мне всю жизнь.
Включили опять динамик. Понеслась песня о девушках, уезжающих на Дальний Восток. Прекрасная песня! Объявили перерыв.
Азимов обнял меня, поцеловал и в то же время возбужденно твердил без умолку:
— Ну, так нельзя, нельзя так…
— Чего нельзя?
— Так безобразно лезть нельзя…
— Не мог я с ним…
— Глупый противник, а ты еще глупей.
— Не оскорблять, я выиграл! — сказал я гордо.
— Кто же тебя оскорбляет, милый ты мой…
— Нечего было меня пугать!
— Кто пугал тебя? Дубровский, ты его пугал?
И-И не скрывал радости, а мне хотелось сейчас побыть одному.
В раздевалке возле Алешки Шароева вертелся чернявенький. Да что он, наемный, что ли?
— Брысь отсюда!
Он попятился.
— Гони его, Шароев.
— Да я на него и внимания не обращаю, — сказал Шароев. — Он даже мне нож показал. Неохота связываться.
Я схватил чернявенького за шиворот и вытолкнул за дверь. Он огрызался. Иди, иди отсюда, тут тебе не Соединенные Штаты!
Все вышли в парк на воздух. Шароев отправился за чернявеньким.
Я добился своего, добился! Выиграл! Блестяще выиграл. Я был счастлив. Рад, что никто сейчас не мешал. Я был один. Со своей победой. Доносились сюда звуки радио.
Просунулась голова чернявенького и сейчас же скрылась. Настырный тип, искал Шароева. Болеет за своих активно, даже слишком.
Вошли Азимов с Дубровским, едят мороженое, предлагают мне. Возвращаются ребята. Похлопывают меня, улыбаются, мигают, рассматривают, будто впервые видят. Еще бы, чистая победа! Чистая!
9На другой день прочел о себе в газете черным но белому: талантливый парнишка. Перечитываю несколько раз, — в газете написано, в газете! Кто теперь скажет, что я не талантливый парнишка, я им газету покажу! Никогда в жизни обо мне в газетах не писали! Расхваливают Пашку Никонова, Гасанова, Шароева.
Свертываю газету, аккуратно кладу в карман. Не купить ли еще? Одной мало. Факт, мало. Отправляюсь к ларьку.
У киоска очередь. Стоят люди за газетами, а в газете про меня. Кто последний? Знакомое женское лицо. Ах, вспомнил! А рядом с ней Картошин!
— Здравствуйте, не узнаете?
— Ах, — Катя Картошина протянула мне руку, — как вы сюда попали? Паша, ты его не узнаешь?
Подаю руку Картошину. Как же, как же, он помнит, жуткий вечерок, моего дядю он часто вспоминает.
— Какими судьбами вы у нас?
Вместо ответа я вынул из кармана газету, представился случай похвалиться.
— Здесь про вас? — удивилась Катя. — Скажите на милость, вот не подумала бы! Смотри-ка, Паша, смотри-ка…
Подходила очередь. Я взял пять газет и тут же сказал:
— Одну могу вам подарить на память.
— Очень приятно, — сказал Картошин, — так, значит, вы боксер? Добровольное спортивное общество?
— Добровольное, — сказал я.
— Левой, правой, левой — ать! — Он неуклюже замахал кулачками. — Не уважаю, не признаю.
— Да я просто на соревнования, — сказал я виновато, хотя виноватым себя не чувствовал.
— Как Виконт? — спросила Катя.
— Гнус он! — сказал я. — Гад!
Они как по команде посмотрели на меня.
— Ведь он ваш дядя!
— Никакой он мне не дядя!
— А кто же он?
— Жулик!
Они переглянулись.
— Он всегда был нечистоплотен, ваш дядя…
— Никакой он мне не дядя. Нагородил я тогда с бухты-барахты, а зачем — и сам не пойму. Взял да и нагородил. А сейчас вот перед вами стыдно. Гад он. Больше он никто.
— Чем же он вас обидел?
— Не дядя он мне, не родственник, понимаете, а просто я у него работал, частная лавочка, неохота объяснять…
