вечером мы принимали гостей. Я так устала, что отложила на сегодня…». И очень хотелось, чтобы и у нас объявился пусть захудаленький, но всамделишный парижский родственник. И обязательно с собаками, которых я до полного изнеможения согласен прогуливать по Монмартру.
Незримый сказочник вошел в азарт. Сбросив леопардовую шубку, 42-летняя Золушка, похоже, не торопилась покидать королевский дворец. Во время одного из приемов Ира согласилась спеть для гостей «quelque chose de Russie». Нашлись знатоки, оценившие способности Ирины. А в один прекрасный день письмо от Ирины Мартыновны пришло со штемпелем Милана. Она сообщала, что мать не жалела франков, чтобы наверстать упущенное, недоданное в годы вынужденной разлуки. Она наняла лучших педагогов, консультировавших артистов Ла Скала. В Москву Ира вернулась не только со свежим гардеробом; она вернулась новым человеком, вполне профессиональной певицей «со школой». Но к этому времени сказочник устал, иссяк, состарился. Ему надоели волшебства. Его хватило лишь на то, чтобы предоставить подопечной работу в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. Здесь же был устроен и бенефис немолодой начинающей певицы, который положил конец чудесам. Само выступление прошло блестяще, если не триумфально. Певицу забросали цветами. Раскланиваясь перед публикой, Ира, быть может, от переизбытка чувств, упала прямо на сцене. Врачи констатировали смерть от инфаркта. Ей было 45 лет. Ровно столько же лет пройдет, прежде чем ее имя снова всплывет в моей жизни. В 2010 году я приеду в Москву для переговоров с издательством. Писатель Владимир Войнович, с которым мы подружились в Мюнхене, пригласит меня в гости. Вернувшись из эмиграции, он поселился под Троицком, в загороднем доме новой жены, предпринимателя Светланы Колесниченко, вдовы известного советского журналиста и, как оказалось, дочери Ирины Мартыновны Лианозовой. Я попрошу Светлану показать семейные фотографии. Она будет долго рыться в ящике комода, прежде чем из клубков ниток, пуговиц и прочих полезных вещей на свет появится потрескавшаяся паспортная фотография женщины с огромными и печальными армянскими глазами.
ОТЕЦ. ИНСТИНКТ ВЫЖИВАНИЯ
Стоит отнять у «Гамлета» тень его отца, как он тотчас исчахнет.
А. Синявский
— Твой отец — Человек! — говорили соседи.
— Твой отец — мерзавец! — настаивала мама.
Об отце в народе ходили легенды. Он пристраивал людей в больницы, на должности, помогал с получением квартир и телефонов, с покупкой автомобилей, холодильников, книг, ковров, находил протекцию для абитуриентов… Все это, разумеется, без всякой корысти. Человек не успевал закончить жаловаться на жизнь, как рука отца уже тянулась к телефонной трубке. Просителем мог оказаться кто угодно — сосед, сослуживец, шофер, секретарша, дворник, генерал. Я рос с уверенностью, что отец всемогущ.
— Ты не умеешь отказывать, если бы ты был женщиной, ты был бы постоянно беременной, — издевался его ближайший друг Лева Штейнбах.
Помощь людям несла печать святости. Ради этого он с легкостью пренебрегал своими и, увы, нашими интересами. Широкий по натуре, весело приветливый, он умел угадывать нужды сильных и слабых мира сего. И те и другие искали его общества, помощи, совета и, что самое удивительное, шанса ответить тем же. Отец был руководителем и вдохновителем. По роду занятий и по призванию. На всех должностях напоминал полководца на поле боя. Он всю жизнь руководил: радиокомитетами, главками, отделами министерств, строительными управлениями, театрами, банкетами, поминками, свадьбами. Необузданный и подчас неоправданный оптимизм, уверенность и стремительность в голосе, движениях, поступках и даже в почерке возбуждали почтение и признание лидерства. Семен был воплощением веры в собственную несокрушимость. Он дожил до 87 лет, так и не узнав старости.
Отец был щедр. Может, поэтому многие считали, что он ворочал огромными деньгами, которых, однако, никто в семье не видел («евреи богаты, потому что они всегда за все платят»). Не припомню случая, чтобы отец сам кому-то пожаловался на личные проблемы. Он всегда был на стороне собеседника. Казалось, что он боится огорчить его. Даже сообщая тяжелое известие, он стилизовал новость под позитивную, заворачивал в фантик, смягчал удар. В 1959 году он проведал меня в пионерском лагере в Лазаревском под Сочи, куда он прибыл из Воронежа после похорон его матери. Сообщая новость, он со слезами произнес:
— Все хорошо, сынок, бабушка умерла, все хорошо.
Четыре года спустя, ему пришлось устраивать в московскую клинику старшего брата Захара. Вернулся из больницы с малоутешительными новостями.
— Что с ним? — спросил я.
— Рачок.
Политические реалии носили для него чисто прикладной характер. Даже конформистом не назовешь — он жил здесь и сейчас, в полной уверенности, что политика придумана для того, чтобы заполнять страницы газет, которые защищали его от мух во время сна, а в свернутом в тугую трубочку виде становились средством физического воздействия на проштрафившихся сыновей.
Отец своим еврейством никогда не тяготился — он не знал языка, не умел молиться, не подозревал о существовании национальных чувств, а в нееврейской среде принимался на ура («Вот — еврей, а хороший человек!») и едва ли догадывался, что религиозные праздники носят какой-то дополнительный смысл, кроме повода для застольного единения. Он так никогда не узнает разницы между христианской Пасхой и еврейской.
Пробелы в образовании Семен Аркадьевич компенсировал щегольскими манерами, изысканной одеждой и безграничной демократичностью. Если кто-то начинал давить интеллектом, он без видимых комплексов защищался легким оружием из арсенала гусарского эпатажа: — «Да где уж нам, мы — пскопские». И не было в этом ни самоуничижения, ни плебейской гордыни, а так, русский кураж — дескать, если надо, то и английскую королеву со всеми лордами за пояс заткнем. А после первой рюмки все сословные границы стирались. Этим прекрасна и несчастна матушка-Русь.
Отец любил собирать дома друзей, но предпочитал задерживаться «на совещании». Совещания почему-то заканчивались в «Арагви» или в элитном ресторане ВТО, откуда он возвращался на бровях. Приводными ремнями его социального двигателя были не бильярдный кий, не охотничье ружье (правда, ружье в доме было, хотя и недолго — до приговора и конфискации имущества), ни удочка, ни преферанс, но безграничное гостеприимство, широкая разгульная натура, организаторская страсть, утонченный нюх на чужое горе и чуткость к нему.
С нами он проводил мало времени. Исключения составляли ритуальные воскресные походы в Сандуновские бани. По старой купеческой традиции, Сандуны были своего рода клубом. У отца был личный банщик, который за щедрые чаевые лупил нас по телесам, после чего мы возвращались в нашу кабину с плюшевыми диванами и душистыми простынями, с холодным пивом, лимонадом, бутербродами с икрой. Традиция нам с братом нравилась. Не дожидаясь милости от старших, мы с удовольствием
