Матвей остолбенел. Этого не могло быть. Этого никак не могло быть. Он не мог поверить, что Алиса разыграла его, он почему-то был убежден, что женщина – любая женщина, даже из ее склочного мира, даже первого апреля не стала бы ради потехи бросаться столь серьезным обвинением, как отказ от ребенка.
– Вы… пошутили?
– Да!!! Да, лох отстойный! Ты что, в самом деле нашел свою бывшую?!
– Алиса…
– А завтра к тебе припрутся сто женщин, которых ты трахал, бабник несчастный, натащат киндеров и скажут, будто они, де-факто, твои!
Ухо Матвея налилось горячим свинцом.
– Все, не хочу тебя слышать.
Что-то разбилось со звоном. Кажется, бокал. Один бокал в наборе когда-то разбил Матвей. Осталось четыре. Еще звон. Три. Два… Он стоял и тупо слушал под аккомпанемент дребезга бокалов Алисины рыдания, не в силах отключить телефон. Матвей всегда слабел, слыша неврастенический женский плач. В такую минуту ему можно было связывать руки веревками, или вить их из него.
– Вы – негодяй, Матвей Михайлович, – внезапно прозвучал в трубке торжествующий голос «первоапрельской» незнакомки. – Вы обернули шутку себе на пользу, чтобы сбежать от невесты!
В оторопи от всего происходящего Матвей промямлил:
– Алиса не была моей невестой.
– Так или иначе, вы – негодяй, – со сценическим пафосом произнесла она. – Вы пренебрегли тонкой, высокой натурой. («Дерьмо, быдло, пэтэушник позорный!» – рыдала где-то в глубине тонкая, высокая натура.) Я предупреждала, что с таким ненадежным спутником, как вы, лучше не связываться, и оказалась права. Алиса уже не ваша, можете не надеяться.
Театральный триумф Алисиной подруги привел Матвея в чувство. И в чувство того, что он – не более чем персонаж комедийного действа. Поэтому он подхватил в той же велеречивой манере:
– Вы весьма обяжете меня, если мы с ней никогда не встретимся.
– Прощайте, – гордо сказала она. – Желаю вам всяческих траблов!
Трибли-трабли-бумс… Наконец-то живая речь в финале. Но спектакль не завершился на этом напутствии: не успел Матвей открыть дверцу машины, как телефон снова призвал к себе его пылающее ухо.
– Неудачник!
– Успеха тебе, Алиса.
– Чтоб ты сдох, чмо!!!
Матвей оставил за ней утешительный прощальный аккорд.
Снова свет фар расстелил впереди белые дорожки с фантастическим узором, вышитым из-под лучей текстурой дороги. Ликуя и злясь, Матвей прокручивал в уме события первого апреля и хвалил себя. Отправься он в тот день к Алисе, подруги бы его не разыграли. Страшно подумать, что бы стало тогда с Федорой и девочкой. И с ним – да, и с ним! Обошлось, слава богу, без скандала и утюгов в голову. Матвей не сомневался, что новый дурман страсти очень скоро прольет бальзам на тонкую натуру Алисы.
В ячейках сотовой сети хранится море разливанное последних фраз. Хорошая все-таки штука эта вездесущая, безучастная мобильная связь!
Проснулась Анюта. Села, сонно потирая глаза, подняла с полу упавшую Пенелопу. Матвей улыбнулся:
– С добрым утром.
Анюта ткнула пальчиком в окно:
– Там еще ночь и звездочки.
– Утро вот-вот наступит. Пятый час.
Она застенчиво попросила:
– Дядя Матвей, остановите машину, пожалуйста.
Рядом деревьев не было, и самому Матвею пришлось бежать вниз до кустов. Забираясь на дорогу, он увидел на краю насыпи фигурку девочки. Над ее головой сияли звезды. Она подала руку, и он поразился малости детской ладошки. Прохладные тонкие пальцы мягко сдавили его ладонь. Все сорок пять семенящих шагов, подстроенных к Анютиной ходьбе, пустота в груди заполнялась чем-то легким, нежным, как звездный свет.
– Я покурю, а ты посиди в машине, хорошо?
– Хорошо… А можно, я на улице немножко постою?
– Немножко можно.
– А курить вредно?
– Вредно.
– Зачем вы тогда курите?
– Действительно, зачем? – смешался Матвей. – Это, Анюта, сила привычки.
– Значит, привычка вас сильнее?
– Выходит, так…
Он втоптал недокуренную сигарету в песок.
– Дядя Матвей, я хочу вас о чем-то спросить, – голосок взволнованный, тихий.
– Спрашивай.
– Вы часто врете?
– Бывает…
– А если не врете, то говорите правду?
– Приходится.
– Скажите правду: вы – мой папа?
…В груди упала звезда. Вернее, планета. Нет, кажется, не упала – просто перевернулась.
Матвей не знал, что чувствовали женщины, когда он, четырехлетний, называл их мамами. Он-то сейчас еле выстоял, хотя смутно подозревал нечто подобное, уж очень внимательно девочка приглядывалась к нему весь вчерашний день. А вот то, как сильно огорчало его всякий раз отцовское отрицание: «Нет, это не мама, Матюша, это тетя», Матвей помнил очень хорошо. Поэтому язык бы не повернулся сказать: «Нет, я не папа, Анюта, я дядя». Он вдруг подумал, что потеряет последнее к себе уважение, если превратится в глазах девочки во временного, преходящего дядю, который покатал на красивом автомобиле и удалился из жизни как ни в чем не бывало.
– Вы – мой папа? – повторила она.
Матвей не мог убить ее надежду безальтернативным «нет»! Но произнести «да» тоже не мог, а пограничного слова между этими двумя не существует. Он в смятении спросил:
– А ты как думаешь?
– Думаю – да, – улыбнулась девочка с обескураживающей уверенностью.
– Почему?..
Ее чуть снисходительный взгляд сказал, что иногда взрослые задают слишком много лишних вопросов. Вздохнув, она терпеливо принялась объяснять:
– У вас черные глазки, как у меня и Пенелопы. Ваш портрет мне нравится больше всех, и, когда я спросила у тети Доры: «Кто это?», она сказала: «Мамин друг, он живет далеко». Тетя Дора всегда молится перед сном, и я вместе с ней стала молиться Богу. Я просила Бога, чтобы вы за нами приехали. И вы приехали и взяли нас с собой. Вы сразу узнали мое имя. Потому что знали заранее, правда?
Потрясенный, Матвей прислонился к боку машины. Аргументы, подкрепленные чудесным явлением ожившего портрета, были таковы, что вариантов для отступления не осталось.
– Вы же приехали ко мне? За мной?..
Нотка отдаленного сомнения в ее голосе стремительно приблизила Матвея к утверждению, замаячившему с повелительной силой.
– Да.
Он с некоторым ужасом подумал, что почти не погрешил против истины. Ведь действительно ехал к ребенку, ехал за ним, ничего еще не зная… А теперь, кажется, не имел права уйти от ответственности.
– Я приехал за тобой, Анюта, только пусть это будет наш с тобой секрет. Ты же умеешь хранить секреты?
– Умею. А от кого?
– От всех.
– И от тети Доры?
– От тети Доры особенно. Чтобы она и все остальные поверили в то, о чем мы знаем вдвоем, мне сначала нужно заполнить и подписать кое-какие документы.
Анюта прониклась важностью тайны.
– Хорошие документы?
– Конечно, хорошие.
– А то бывают плохие, как те, которые тетя Дора вчера подписала, да?
– Ты все правильно поняла, Анюта. Но пока документы готовятся, надо подождать.
– Долго?
– Примерно полгода, – прикинул Матвей.
– До зимы?
– Может, позже. Ждать ты, надеюсь, тоже умеешь?
Девочка кивнула.
– А почему ты не приехал за мной раньше, папа? Где ты был?
…Где он был, там его больше не будет.
– Раньше я не знал, что у меня есть ты, но однажды ты мне приснилась.
– И меня в твоем сне звали Анютой?!
– Как же тебя еще могли звать, если ты и есть Анюта?
– А Пенелопа там была?
– Честно сказать, не помню…
– Потом вы по-всамделишному станете моим папой?
Она путалась в «ты» и «вы», но совершенно сознательно и упрямо вынуждала Матвея зафиксировать договор последним словом, как подписью в документах, которые почему-то так необходимы взрослым.
– Да, – сдался он. – Да, Анюта.
Налетевший с юга порыв теплого ветра подхватил пакет, выброшенный кем-то под насыпь, и понес, надув маленьким белым парусом. Из кустов вылетела серая птица, взмыла вверх и звонко защебетала. По спине Матвея пробежали мурашки: он явственно различил в щебете имя: «Анют… Анют…»
Померещилось.
30
Птичий грай весело врывался в приоткрытые окна. «Шкода» ровно, словно по канату, скользила по отполированному солнцем шоссе. В лучистой дымке синели дальние горы. В детстве друзья верили, что горы синие потому, что и деревья на них по-настоящему синие. Потом лес оказался везде зеленым, и масса других тайн потеряла свою прелесть, но знания не были незыблемыми и менялись, как меняется старая картина, обнаруживая кисть мастера под слоями снятой реставратором примитивной живописи.
Матвей думал, что непредсказуемое апрельское путешествие заставило его переоценить жизнь по-новому и в какой-то мере заново обрести себя. Осмыслив потерю, он с острой ясностью прочувствовал даже конечность собственной жизни и нашел ребенка. Коротенькая чужая судьба, исчерканная черными полосами сиротства, шлагбаумом встала поперек его дороги. Матвею было безразлично, кто настоящий отец Анюты, и все же он был ошеломлен мыслью, что вызвался взять на себя бремя, брошенное этим человеком. Слово, данное девочке, обманчиво скупое слово-звук, необратимое, как упавшая сверху капля, раскрывалось во всей глубине своего огромного значения. Полгода для ребенка – большой срок. Может, все-таки забудет?
