– Быть можно скорбным человеком и думать о красе ногтей?
Айгуль не осталась в долгу:
– Чем осуждать мою красу трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?
Пикировочный опыт не был в семействе привилегией одних только Снегирей.
Дядя Борис завершил:
– Краса моя, рыбачка, причаль сюда, челнок, – и сграбастал сестер в примиряющее объятие.
…Жизнь продолжалась. Назавтра прощальная толпа вытекла из автобусов у ворот мертвого города и побрела к открытой могиле под си-бемоль минор похоронной сонаты Шопена. Безумный сон перекинул в явь мокрую глинистую тропу с медлительной сороконожкой, и, хотя в деревянную капсюлю смерти вместо Матвея был заключен дядя Костя, земля колыхалась в глазах мелкой рябью, словно неведомые великаны несли кладбище куда-то на громадных плечах.
После панегирика главного редактора газеты дядя Сеня зачитал кучу телеграмм из самых неожиданных уголков страны, а самая дальняя была из итальянской провинции Эмилио-Романья, город Пьяченца. Произносили речи люди знакомые и незнакомые, Матвей слушал вполуха: выпитый натощак кофе жег желудок, дребезжащая музыка возобновила гул в голове.
– Ты-то, любимое чадо Костино, хоть три словечка скажи, – вытолкала вперед Нина.
Он послушно сказал ровно три:
– Дядя Костя был…
От слова «был» сердце защемило до отдачи в висках, и к гортани подкатила изжога. Чувствуя, что его сейчас стошнит, Матвей попятился и позорно нырнул в толпу, но все прониклись, и очередной выступающий даже не попытался сдержать рыданий.
Густые жирные запахи тризны и приметы прежней отчужденности друзей не поспособствовали умиротворению расшатанного самочувствия. Матвей дождаться не мог окончания поминок. Когда горестные воспоминания стали подозрительно смахивать на тосты, собрался было смыться и снова присел, услышав слова какой-то женщины:
– Костя старался помочь всем, и своей бывшей жене Лизе помогал…
– О ком она говорит, о какой Лизе? – спросил Матвей дядю Бориса.
Увлеченно терзая стейк туповатым ножом, тот обронил:
– О твоей матери.
– Бориска, – прошипела Нина.
Дядя Борис выпучил глаза и, оглянувшись на нее, суетливо вытер салфеткой губы:
– Ой, извини, Матюш, ошибся… Лиза Мишиной женой была…
Матвей успел застать гримасу гнева на лице Нины.
– Тебе плохо? – заворковала она. – Иди домой, отдохни, мы тут сами допровожаем.
На улице под навесом дефилировала Айгуль: в одной руке плащ с сумочкой, в другой – незажженная сигарета. В разрезах черного платья, больше похожего на концертное, чем на траурное, мелькали классической стройности бедра в лайкре.
– Зажигалка есть?
Матвей поднес огонек и тоже закурил.
– «Тачку» жду, боюсь на поезд опоздать, – пояснила Айгуль.
Помолчали, и он решился:
– Айгуль, ты мою маму помнишь?
– Лизу? – уточнила она, будто у него было несколько матерей.
– Ну да.
– Помню.
– Скажи, до того, как стать женой моего отца, она выходила замуж за дядю Костю?
Айгуль выпустила нежное колечко дыма.
– Лиза не была женой твоего отца. Теперь нет ни ее, ни Кости, и не понимаю, к чему строить из этой лайфстори страшную-престрашную тайну. Да и никогда не понимала.
…Неспроста дядя Костя сунул старую фотографию подальше от глаз! В голове Матвея заклубился хаос. Так чей он сын, если мама была замужем за дядей Костей, а не за отцом?
Подъехало такси, и налетевшая Айгуль, подпрыгнув, торопливо чмокнула в щеку. Красивое лицо ее озарилось напоследок плохо скрытым удовлетворением:
– О Лизе у Нины спроси, она все знает. Ну, пока, привет Мише, пусть скорее выздоравливает!
Матвей стер платком след помады и полминуты боролся с искушением вызвать Нину из зала. Шагая по мосту, думал, что ему ни разу не пришло на ум осведомиться у папы, где находится могила матери и почему они не посещают кладбище в день поминовения. Снегири в такой день обычно засиживались в кухне допоздна, пили за помин своих усопших, но имени Лизы Матвей при этом не слышал. Даже сегодня, безотчетно скользя глазами по выгравированным на мраморе лицам, он не вспомнил маминого лица.
Мимо проносились автомобили, и дрожь каменного настила отдавалась в коленях тонким тремором. Очищенная от льда река притягивала взгляд – темная, грозно вздутая начавшимся половодьем и ветром. Мысль о прыжке в воду вжикнула играючи молнией и погасла, – сквозная мысль в чувствах воскресшего в Матвее мальчишки, огорошенного ложью дорогих ему взрослых людей. Из углов памяти, как пыльные ртутные шарики, выкатывались детали не оформившейся в определенность догадки – обрубленные фразы, обрывки подслушанных разговоров, мимические знаки, пойманные прозорливым детским вниманием.
Сидя на ржаво скрипящем сиденье, Матвей бесцельно рассматривал плоские морды лошадок еще не обновленной к сезону карусели. Он понял если не все, что скрывалось под мутной водой недомолвок, но существенную часть немыслимой правды: мама не умерла, подарив ему жизнь со своим последним вздохом. Мамы не стало несколько лет назад, в тот день, когда чей-то звонок спровоцировал папин первый сердечный приступ, а дядя Костя, несмотря на постигший брата мини-инфаркт, вылетел в Санкт-Петербург. Дядя Костя спешил на похороны бывшей жены. Лизы.
Мама, по которой Матвей тосковал все детство, боготворимая им мама за облаками, мама-фантазия в окошке неба, была той самой таинственной женщиной с условным лицом тети Оксаны – той самой шалавой, путавшейся с обоими братьями и любимой обоими. Выходит, по их просьбе, оберегая неведение Матюши, семья и соседи хранили от него секрет тройного предательства – двух измен и побега от ребенка. Он был для Лизы не более чем побочным явлением, досадным упреком в ее мотыльковом блеске.
Дома Матвей не снял Лизин портрет со стены только потому, что в кресле под ним подремывал слинявший с поминок дядя Семен.
Едва Нина, вернувшись, вручила Матвею традиционный семейный конверт «на памятник», он увлек сестру в комнату и притворил дверь.
– Закажешь обычный, без вычур, из черного мрамора, – смятенно наставляла Нина, чуя подвох.
– Нина, я хочу знать правду о своей матери.
– Какую правду?.. – всполошилась она.
– Айгуль сказала, что Лиза не была папиной женой.
– Вот гадина! – вскричала Нина, и дядя Семен вопросительно всхрапнул. – Гадина бессердечная! Как она не прокусила свой болтливый язык! Нарочно мотанула пораньше, чтобы деньги на памятник не сдавать! Ничего… Ничего… Ей эти выходки так просто с рук не сойдут…
– Говори, Нина. Я уже совсем большой мальчик.
– Дело прошлое, – сникла она.
– Я хочу знать.
– Ладно… Расскажу, – Нина виновато посмотрела на портрет Лизы, будто просила у нее прощения. – Лиза, Снегири и Славка, их друг, вместе учились, потом вместе приехали сюда. Все трое парней были в нее влюблены. Она выбрала Костю, и не повезло: за семь лет не родила. Костя учился заочно, и однажды, когда уехал на сессию, Мишка сломал ногу. Лиза ухаживала за ним и доухаживалась – забеременела. Мы, честно говоря, удивлялись: могла бы соврать Косте, никто б не придрался – у них же с Мишкой одно лицо. А она не сумела. После твоего рождения Мишка получил квартиру, хотя Лиза не была ему законной женой, в этом Айгулька права… Один муж по документу, второй по факту, друг без друга близнецы тоже не могли, – короче, мучение. Вдруг трах-бах – слышим: ушла к Славке! Оставила Мишке письмо с «прости-прощай», не ищи, скоро заберу сына. Мишка с горя траванулся, угодил в больницу. Тебе год, плачешь без мамы, Костя в трансе. Спасибо, соседки помогли.
– Тетя Гертруда и тетя Раиса?
– Да. А через две недели Лиза нарисовалась из Ленинграда, там со Славкой устроились. Братья, конечно, тебя не отдали, в суде она проиграла. Наверное, обаяли судью, люди же всегда симпатизируют близнецам.
– И что Лиза?
– Родила и успокоилась.
– Кого… родила?
– Девочку, – вздохнула Нина. – Славкину дочь.
– О сколько нам открытий чудных… Мало того, что я – сын кукушки, у меня, оказывается, есть почти родная сестра!
Дядя Семен, шелестя газетой, замурлыкал под нос: «Она прошла, как каравелла, по зеленым волнам…», и вызвал безудержный смех Матвея.
– Застегивай подтяжки, развалился тут! – Нина в сердцах вырвала газету из рук мужа и повернулась к Матвею. – А ты, Матюшка, не ржи, как лошадь Пржевальского! Да, Лиза сломала жизнь братьям, но вот я, например… Я бы тоже на ее месте ушла!
– Да ну-у? – удивился дядя Семен.
– Пальцы гну! Лиза написала мне письмо, умоляла уговорить Снегирей. Я сначала откостерила ее на двух листах… потом как женщина поняла. Близнецы никогда бы не разлучились, а Лизе каково? Она Костю любила. С Мишкой нечаянно получилось, и ушла к нему из-за ребенка. Из-за тебя. Наверное, решила, что привыкнет, и ошиблась. Пусть лицо одно, но ведь человек-то – другой! Представляешь пытку – ежедневно смотреть в любимое лицо нелюбимого человека?! Это же чокнуться можно! Вернуться к Косте Лиза не могла, Мишку возненавидела, единственный оставался вариант – третий… Но и со Славкой ничего не вышло, расстались. Ей тяжело было одной с дочкой.
