повоюют, и тому тово живот, а жены их и дети им в работу. А которая черемиса учнут нам прямить, а обратятся к нам истинною, и наших изменников повоюют, и изменничьи жены поемлют и лошади, и корове и платье и иной какой всякой живот, и вы б у них того полонского живота однолично отъиимати не велели никому497.
Многочисленные европейские военнопленные, захваченные на западном фронте и сосланные в Сибирь, – враги – часто оказывались на важнейших постах в сибирской администрации498. Как и в Казани, татары составляли значительную часть военных сил в Сибири. Иногда они переходили к противнику499. Российское государство всегда было готово договариваться с воинственными калмыками500.
В XVII столетии калмыки почти постоянно были угрозой и вместе с тем потенциальным союзником российского руководства в Сибири. Значительная часть авторитетного труда Герарда Фридриха Миллера «История Сибири» посвящена реальной угрозе со стороны калмыков и слухам о такой угрозе в 1630–1640‐х годах501. Калмыки и русские вели дипломатические переговоры, отдалялись друг от друга, сражались и сотрудничали. То же самое можно сказать о башкирах и о татарах. Московское государство проявляло столь великую терпимость к тем, кого оно подозревало в нелояльности, потому что у него не было особого выбора. На татар и башкир тоже смотрели с подозрительностью, но при этом приветствовали в империи. Подобно казанским и поволжским татарам XV–XVI веков, многие сибирские татары вступили в армию Московского государства. Отряд, отразивший нападение Кучума в 1593 году, насчитывал больше татар, чем русских502. Эта ситуация, когда друг мог оказаться врагом, а враг – другом, причиной которой была хроническая нехватка людских ресурсов, характеризовала многие социально-политические тенденции в Сибири.
Не были исключением и бухарцы. Это эмигрантское сообщество в России пользовалось уважением за свою верность империи, но и они всегда находились на грани между изменниками и союзниками. Опасности степного путешествия приводили к неожиданным альянсам, и, разумеется, русским не внушало особого доверия то, что бухарские караваны обычно путешествовали с калмыками и могли проникать в такие места, куда русским доступ был закрыт. Одному русскому купеческому каравану пришлось объяснять, почему он не смог выполнить царский приказ и найти ревень: это привело бы их на враждебную территорию503. Бухарцы путешествовали из Тары в Томск по дороге, которая шла через Барабинскую степь – территорию, остававшуюся на протяжении значительной части XVII века запретной для русских504. При случае они на продолжительные периоды времени останавливались на стоянках враждебных России степных кочевников505. В Тобольске был Калмыцкий двор, но, до того как он пришел в негодность, бухарцы останавливались в нем не реже, а то и чаще, чем калмыки, которых сибиряки пускали в свои города с опаской506. То, что бухарцы всюду имели доступ (а то и находились в близких отношениях с враждебными России племенами), было удобно, но могло пугать русских. Как минимум в двух случаях сибирские бухарцы действительно, судя по всему, объединялись с калмыками и действовали против государственных интересов России. В моменты нестабильности государство демонстративно заявляло, что будет считать врагами тех бухарцев, кто путешествует вместе с враждебными калмыками, но подобная презумпция виновности была роскошью, которую бедная людьми Сибирь не могла себе позволить507. Например, бухарцу Сеиткулу Аблину доверили ответственную задачу возглавить государственное посольство в Китай несмотря на то, что его брат сидел в тюрьме по подозрению в измене508. Одним словом, в Сибири нужда в людских ресурсах всегда торжествовала над подозрительностью509.
Вследствие этого подозрительность в российском руководстве была долгой и широкой, как сибирские реки. Подобно тому как люди, постоянно оказывающиеся в ситуациях повышенного риска, могут казаться слишком осторожными в повседневной жизни, Российское государство, систематически доверявшее управленческие посты людям сомнительной лояльности, было вечно подозрительным510. Хотя внешние наблюдатели от Сигизмунда фон Герберштейна в XVI веке и до Джорджа Кеннана в XX веке придавали большое значение подозрительности, в которой они видели национальную черту русских, есть смысл поискать ее истоки в тех порядках, которые развились в империи, страдающей от нехватки людей511. Упорное вовлечение и крайняя подозрительность, характеризовавшие значительную часть сибирской жизни, кажутся осмысленными, только если посмотреть на них с точки зрения нехватки людских ресурсов.
Подозрительность была характерна и для взгляда из Москвы. Сибирская администрация была продолжением центральной государственной власти. В то же время она была одновременно и больше и меньше этой власти: больше потому, что воеводы в той или иной степени находили способы действовать автономно; меньше потому, что Москва находила способы подорвать власть воевод. Зная об этом, Москва подозревала и своих воевод тоже. Мало какая иерархическая структура в Московском государстве существовала без кулуарных связей. Альтернативные каналы иерархии могли обойти стандартную командную вертикаль, и точно так же люди с мест или со среднего уровня управления могли найти прямой доступ к Москве по альтернативной тропе. Порой это подрывало эффективность мер, а порой служило сдержкой против эксцессов.
Принимая во внимание расстояние, царь не мог реалистично рассчитывать на то, что сможет в полной мере отслеживать поведение сибирского руководства. Поэтому воеводы могли обладать исключительной властью. Эта власть чаще всего проявлялась в стремлении к обогащению и иногда в чудовищных злоупотреблениях по отношению к сибирским жителям512. Москва хотела сделать так, чтобы царские служители присваивали поменьше казенных богатств. Кроме того, что было еще важнее, она признавала, что, если население чрезмерно грабить и угнетать, оно с большей вероятностью взбунтуется или уйдет. Пока царила стабильность и сохранялся доход, Москва могла «смотреть в другую сторону», но воеводы, откровенно подрывавшие то или другое, сильно рисковали513. В рамках усилий по поддержанию стабильности и порядка в управлении Москва была внимательна – возможно, следует удивиться, до какой степени – к сообщениям о злоупотреблениях воевод, поступавшим от местного населения. Это создавало возможность для местных жителей опереться на государство в борьбе с воеводой, а для государства – использовать против воеводы местных жителей. Например, именно жалобы с мест привели к смещению тюменского воеводы Ивана Тимофеевича Веригина. Его преемнику повезло не больше: Федор Иванов сын Веригин был смещен прямо в год своего прибытия, 1657/58 год, в результате коллективного прошения, которое подали 7166 жителей Тюмени514. В 1668 году Москва сместила воеводу И. И. Лодыгина, получив жалобы на него515. Этот треугольник, в рамках которого царь опирался на голоса с мест, чтобы ограничивать власть воеводы, был последствием той
