Канин не слышал, чтобы девочка разговаривала. Он думал, что она немая, но стеснялся спросить хозяина. Жена Ганжуура умерла при ее родах, и девочка жила в юрте отца. Ее звали Бадамцэцэг – Бадам-цветок.
“Покормит напоследок и прогонит, – решил Канин, глядя на жирную баранью похлебку. – На ночь не выгонит, велит уйти утром”. Канин сел на другую лавку, поверх брошенной на нее толстой верблюжьей кошмы. Кошма пахла острым животным духом.
Бадамцэцэг налила ему густого тягучего чая в маленькую пиалу и вернулась к огню. Канин свернул самокрутку, закурил и принялся молчать, глотая дым с чаем. Ганжуур тоже закурил. Они долго сидели молча, глядя на огонь в центре юрты.
– Зима – долгое время, – сказал наконец Ганжуур.
“Вот, – подумал Канин. – Сейчас прогонит”. Он кивнул, соглашаясь со стариком: зима – долгое время. Лишние рты ни к чему.
Больше Ганжуур не сказал ничего, и они принялись есть харшол – черный суп из баранины. Закончив еду, мужчины закурили, пока Бадамцэцэг ела, что осталось после них. Окончив, она начала чистить казан и убирать в юрте.
Канин ждал, велит ему Ганжуур уйти утром и держаться в стороне от становья или ожидается, что он поймет это сам.
Старик бросил обжигающий пальцы остаток самокрутки в огонь.
– Зима – долгое время, – повторил Ганжуур. – Большая стоянка.
Канин не знал, что ответить, и встал. Ганжуур тоже встал и кивнул Канину на дочку.
– Большая стоянка, – старик покачал головой. – Долго. Холодно.
Так атаман Канин принял в подарок от Ганжуура его немую дочку – скоротать время стоянки. Наутро им поставили отдельную юрту, застелили пол войлоком, лавки – стегаными одеялами и подарили деревянный сундук с кованой крышкой. Бадамцэцэг принесла небольшой кожаный мешок со своими вещами и положила его под лавку. Разожгла огонь в юрте и пошла за водой.
В ту ночь Канин выяснил, что у нее шесть пальцев на левой руке.
Он не замечал этого раньше: то ли не приглядывался, то ли она ловко прятала лишний мизинец, поджав и схоронив его от посторонних глаз в грязной ладошке.
В первую ночь вместе они легли на лавку – одетые, как спали все монголы, – и Бадамцэцэг тут же уснула, прижавшись к нему теплой спиной и подтянув согнутые в коленях ноги к подбородку. Канин лежал, прислушиваясь к ее дыханию и не слыша его, словно она не дышала. “Может, немые не дышат?” – подумал Канин, и ему стало смешно. Он осторожно встал и пошел из юрты – помочиться. Выходя, оглянулся на свернувшуюся в комочек девочку и заметил, что она держиткосичку в кулачке, словно боится, что та убежит. В отблеске огня Канин увидел, что у нее два мизинца. Он остановился и пересчитал пальцы своей маленькой жены еще раз.
“Жизнь есть сон, – вспомнил Семен Егорович. – Я проснулся в новом сне”.
Канин открыл полог, выпуская натопленный и пропитанный жирным духом войлочный воздух на острый холод Хангайских гор. Он помочился на припорошенную твердую землю, не выходя из юрты, и вернулся на лавку. Атаман лег рядом с маленькой Бадамцэцэг и долго не мог заснуть. Он лежал, не ворочаясь, стараясь ее не тревожить, и пытался вспомнить свою жизнь – сон длиною в сорок три года. Затем открыл глаза, дал им привыкнуть к мягкому полусвету юрты и понял, что утро и пора вставать. Он проснулся в новом сне.
Через девять месяцев – поздним сентябрем, когда кочевье, обойдя северный край пустыни Гоби, встало на выпас у налившихся осенней зеленью трав Восточного Баянхонгора, Бадамцэцэг родила ему девочку с круглыми глазами. Ее назвали Сугар.
Я хорошо ее помню: мама возила меня к ней каждое лето в пыльное становье в аймаке Хэнтий, пока мой отец – внук фельдшера Макария, капитан советских ВВС Роман Олоницын – летал на МиГ-23 с аэродрома Чойр-2. Старая Сугар, дочь атамана Канина, пела мне долгие монгольские песни горлом – глубокий звук, словно из длинной трубы, – и кормила хушуурами – пузырчатыми от жира пирожками с терпким бараньим фаршем.
Она любила меня больше других внуков.
Сцена в разных местах,
в которой обсуждаются заносчивость ангелов и польза от заседаний правительства РФ
Агафонкин не любил ангелов: они были заносчивы и вмешивались не в свои дела, часто укоряя Агафонкина без всякого – с его точки зрения – повода. Выполняет, к примеру, Агафонкин Доставку или, наоборот, Выемку, словом, работает, и на тебе – появляется ангел Сашиэль и напоминает Агафонкину, что его имя Сашиэль означает Справедливость Бога, и принимается поучать. Мол, он, Агафонкин, не понимает этой самой Справедливости или, хуже того, действует ей вопреки, умножая тем самым страдания мира. “Уйди, – просит Агафонкин, – у меня Назначение”, так нет же: усядется Сашиэль в пустоте и трындит, трындит об ответственности Агафонкина как высшего существа.
А какое он высшее существо? Он – Курьер.
Определенную схожесть с ангелами Агафонкин все же признавал: они, как и он, были народ служебный. Им, любил повторять Матвей Никанорович, вменялось в обязанности восславление Бога и исполнение его поручений. Агафонкина с ними роднило последнее: он тоже исполнял поручения, только получал их от Митька. А от кого поручения получал Митек – известно.
На этом сходство заканчивалось. Ангелы, к примеру, были сотворены прежде создания материального мира, а он, Агафонкин, совершенно точно родился после. Они были невидимы людям, а его было очень даже видно (о чем Агафонкин многократно жалел). Они обладали способностью знать мысли человека, а он не только этих мыслей не знал, но – даже когда люди делились мыслями – часто не мог их понять.
Более всего, однако, Агафонкин не любил ангелов за бесплотность.
Ангелы могли появляться в человеческом облике (Агафонкин подчас их не узнавал, принимая за обычных людей, на что те обижались), но изначально – изначально ангелы были бесплотны. Агафонкин же жил во плоти, и оттого возможность греховного выбора, теоретически существовавшая для ангелов, была для него более чем возможность. Она для Агафонкина была необходимость.
“Хорошо Ориэлю, – думал Агафонкин, расставшись с Володей Путиным и спеша к Инженерному замку вдоль занесенной скрипучим снегом аллеи Михайловского сада, – витает себе в космическом вакууме, поет осанну и раздает судьбы, предназначения. Помотался б он вдоль Линий Событий, да еще когда нужно Носителей пять штук поменять, я бы на него посмотрел. Мое дело курьерское – пошел отнес, пошел принес”.
За подобными мыслями, укрываясь от ветра, бьющего в лицо колючей водяной пылью, Агафонкин не сразу заметил, как бурое, покрытое сетью трещин дерево слева от него чуть шевельнулось, словно вздохнуло. Он уже было прошел мимо, но – приученный своей чудесной жизнью обращать внимание на волшебное – остановился и посмотрел на дерево внимательно. Хотя лучше бы, как потом признавал Агафонкин, было пройти мимо. И побыстрее.
Дерево оставалось неподвижным, а вот трещины, покрывавшие его замерзшую старую кору, принялись менять узоры – удлиняясь, укорачиваясь, сплетаясь, меняя направление – и так, пока не сложились в контур толстенького человечка. Контур напрягся, подобрался, налился трехмерностью и, отряхнувшись от ошметков древесной коры, вступил на скользкую дорожку Михайловского сада прямо перед Агафонкиным.
– Алексей Дмитриевич, скажите, пожалуйста, – радостно заверещал Гог, – а я думаю – вы или не вы? Вот, знаете ли, решил взглянуть, убедиться, так сказать, самолично.
Гог был одет в длинный байковый полосатый узбекский халат, из-под которого виднелись голые, отливавшие фиолетовым ноги в женских туфлях на высокой платформе. Он поправил черный бархатный цилиндр в сальных пятнах, покосившийся из-за временно съехавшего в район щеки уха, и заливисто засмеялся.
– Вы, вы, голуба моя, вижу – вы и есть.
– Они, они, – подтвердил глубокий баритон Магога за спиной Агафонкина.
“Только этих не хватало, – тоскливо подумал Агафонкин. – То Ориэль со своими наставлениями, то эти… знамения Судного дня. Нет человеку покоя от сверхъестественного”.
Агафонкину не хотелось иметь дело со сверхъестественным. Ему хватало Володи Путина. Он начинал тревожиться, куда может завести принятое им Назначение. Дело, казавшееся поначалу безнадежным и оттого безопасным, начало оборачиваться долгой, хорошо продуманной операцией, грозившей обернуться успехом и, стало быть, нарушить уже случившуюся Линию Событий. Ход времени. А с кого за то спросят? С него, Курьера, и спросят.
Письма писал Сурков и вручал Агафонкину вместе с координатами Событий – местом и временем. Агафонкин объяснил Суркову процедуру: без Назначения он не мог взять Тропу. Он также пояснил, что координаты События не могут быть написаны прямо на конвертах, как – для простоты – предложил делать Сурков: конверт являлся Объектом Доставки, предназначавшимся для Получателя, и не мог содержать никакой информации для Курьера. Для этой цели имелось Назначение – отдельная бумага.
