Проснулся от запаха жарёнки. Вихорёк готовил завтрак.
– А почему – ты? – спросил я, спускаясь по лесенке и одновременно сладко потягиваясь.
– Так в церковь все ушли, – сообщил мой юный оруженосец. – Сегодня же воскресенье. И праздник!
Какой именно праздник, я уточнять не стал. У них тут что ни день, то церковный праздник. Очередное религиозное шоу. Им бы телевизор с кабельным подключением, враз бы набожность понизилась.
Я сцапал со сковородки обжаренную колбаску, завернул в холодную лепеху и поискал, чем бы запить.
Сообразительный Вихорек нацедил мне чашку винишка.
День начинался неплохо…
А вот продолжился – не очень.
Входная дверь распахнулась. Да так энергично, что сразу стало ясно: пришел кто-то сердитый.
Так и вышло.
Пришел. Вернее – пришли. И все – при оружии. И все – по мою душу.
Арест осуществил уже знакомый мне виконт да ла Брис, кузен моей Филиси.
А буде у меня возникнут возражения, виконта сопровождали еще два десятка шевалье в полном боевом.
А я, понимаешь, в рубашечке тоненькой и легких полотняных штанишках. И до ближайшего орудия убийства (если не считать тех, что крутые пацаны принесли с собой), метров десять.
Я даже не рыпнулся. Терпеть не могу арбалеты. Особенно если они нацелены мне в живот.
В общем, упаковали меня в «наручники» весом в полпуда, сунули в карету с решетками на окнах и повезли во дворец. И Вихорька прихватили. Вот это было особенно обидно, потому что моя миссия – это мой риск. И будет чертовски обидно, если паренек пропадет ни за грош.
А если я не сумею отбрехаться, то пропадет он безусловно. Вместе со мной. Тут скидки на несовершеннолетний возраст не делают.
Впрочем, я крепился. Сначала надо выяснить, в чем меня обвиняют, а уж потом сливать воду.
Прибыли. Во дворец. Я ожидал, что меня поведут наверх, к Карлу, но сопровождающие потащили нас вниз, через дворцовую капеллу в какой-то подвал. Плохой признак. Внизу обычно находились темницы, пыточные и прочие неприятные места.
Вихорек заплакал. Подбодрить его я не рискнул. У меня же обет молчания. Не стоит нарушать легенду, пока не ясно, за что меня повязали. Хотя можно догадаться… Значит, нашел-таки свидетелей начальник парижской «полиции».
Нет, это была не пыточная. Оборудование не то. Ни дыбы, ни «инструментария». Но кольца в стене имелись. К ним-то меня и приковали. Хитро так – чтобы только носками пола касаться. Хочешь стоять – стой. Не хочешь – виси. Рядом, по той же схеме, закрепили Вихорька.
Вот сволочи!
Приковали и ушли. Ни слова не сказали. Только виконт мне на сапоги сплюнул. Ну хоть спасибо, что бить не стали. Вкусное, так сказать, на третье.
Нет, ну это же не по понятиям. Даже обвинения не предъявили. Или я должен сам знать, в чем меня обвиняют?
Мы провисели на стене этак с полчаса. В темноте, потому что оставить нам факел никто не озаботился. Может и к лучшему, потому что с вентиляцией тут и без дыма – не очень.
Потом тяжелые двери узилища вновь открылись и…
Признаться, я несколько охренел. Потому что навестить меня явился сам парижский епископ. С младшими коллегами. Конечно, с ними прибыла и силовая поддержка, возглавляемая всё тем же де ла Брисом, но они – на вторых ролях. Священнослужители тут же развили бурную деятельность: зажгли свечи, расставили всякие церковные предметы, главным из которых был богато украшенный сундучок размером с автомобильный аккумулятор. Красивый такой сундучок. Богатый. Мои братья по хирду за такой предмет кучу народа перерезали бы.
С нами никто из клира не заговаривал. Даже старались не смотреть. Зато крестились часто.
Наконец приготовления закончились, исполнители заняли места, и спектакль начался.
Священнослужители дружно и мощно голосили по латыни. Красиво получалось. Акустика в каземате оказалась неплохая, так что не будь на моих конечностях ржавых цепей, я бы, пожалуй, слушал не без удовольствия.
А так я лишь еще больше терялся в непонятках. Концерт явно в мою честь. Ну, кто бы мне подсказал, что всё это значит?
А служители католического культа разошлись не на шутку. Голоса гремели гневной мощью, аж пламя свечей вздрагивало. И не только пламя. Я сам начал дрожать от физически осязаемого напора незримой энергии. Даже стало страшновато. Нет сомнений, что вся эта мощь направлена в первую очередь на меня. Но – зачем?
Или это местный способ заставить убийцу раскаяться в содеянном?
А вот хрен вам! Мне, конечно, очень жаль Армана! Но видит Бог – я защищался! И это война, парни! А на войне – убивают. И Арман был отнюдь не невинной девушкой или ребенком. Он был воином. Профессиональным убийцей. Как и я. Так что всё – по честному.
Гневный хор продолжал набирать мощь. Я поймал взгляд епископа. Тот не отвел глаз. Уставился на меня яро. Сверлил беспощадными зрачками… Будто копье мне хотел промеж глаз вогнать. Копья у него, к счастью, не было, но всё равно очень неприятно.
И тут нас обрызгали водой.
Два подручных духовного лидера Парижа принялись зачерпывать горстями из золотого тазика и плескать на нас с Вихорьком.
А сам епископ подхватил сундучок, откинул крышку и поднес чуть ли ни к моему носу.
Я удивился. Внутри сундучок был выстлан желтым как золото шелком. А на этом шелке лежала крохотная косточка.
Но удивлялся я недолго, потому что меня понесло.
Иначе не назвать.
Вибрирующий рык голосов, брызги холодной воды, физически ощущаемый пронзающий мозг взгляд епископа… И крохотная косточка, которая вдруг засияла ярче, чем десятки свечей. Меня вдруг наполнила почти нестерпимая радость и невероятная легкость. Исчезли тяжкие оковы. Я запел. Вместе с дивным хором. Казалось, еще миг – и я воспарю к сводчатому потолку. Или – выше, к самому небу. Я чувствовал его. Чувствовал небо там, за слоями камня…
И меня тянуло к нему, так тянуло…
Крышка сундучка захлопнулась с глухим стуком.
Свет померк, и я бессильно обвис на цепях. Я снова был в объективной реальности. То есть – полном дерьме. И цепкие, украшенные кольцами пальчики епископа крепко держали меня за бороду. Темные глаза главного священнослужителя французской столицы вглядывались в меня так, словно у меня в зрачках пряталась невероятно ценная информация.
Я стойко выдержал этот взгляд.
Епископ отпустил мою аккуратно подстриженную по местной моде бородку.
– Беса в нем нет, – сообщил он совершенно будничным голосом. – И я уверен, что этот человек – не Жофруа де Мот. Остальное – дело королевского правосудия.
И торжественно удалился, оставив меня наблюдать, как его подручные собирают инвентарь и гасят свечи.
Вот ведь незадача. Меня, оказывается, принимали за одержимого. Интересно, почему?
А вот!
Слила меня Филиси. На исповеди. У них же, католиков, как… Если согрешил, то непременно надо покаяться. А Филиси согрешила. И неоднократно. Со мной, что характерно. И покаялась. Причем – с подробностями. Чем и заронила сомнения во мне сначала у собственного духовника, а потом и у его начальства.
Ко мне присматривались. И ждали. Мне ведь тоже было положено прийти и покаяться.
А я, понимаешь, все церковные ритуалы нахально игнорировал.
В Храм Божий ни разу после своего возвращения не зашел. Даже свечку не поставил за свое счастливое избавление от смерти.
Нет, хреновый из меня шпион! Очень хреновый…
Глава двадцать третья, в которой герой вновь удостаивается личного допроса короля Франции
Но всё это я узнал несколько позже. Когда меня приволокли на допрос. К королю.
Обстановка кардинально отличалась от первого раза. Дружеской беседой и не пахло. Пахло изощренными пытками.
Между мной и королем, за маленьким столиком, сидел монах, которому предстояло записывать мои ответы. По обе стороны короля – стражники. Обычные, не беллаторе. И еще трое мужиков, профессия которых угадывалась с первого взгляда, занимались привычной работой – готовили инструменты.
Вихорька не было. Не исключено, что его допрашивали отдельно.
– Где мой беллаторе?
Вот вопрос, который задал мне Карл.
Достойный человек. Я бы первым делом поинтересовался, кто я, и какого хрена здесь делаю.
– Погиб, – лаконично ответил я.
Теперь уже сам, потому что скрывать чудовищный акцент больше не было смысла.
– Как?
– Убит. Стрелой.
Я не стал уточнять, что на де Мота велась персональная охота. Пока мы висели, я успел выработать тактику обороны.
– Он умер легко, – уточнил я. – Другим повезло меньше.
– Ты говоришь правду?
Я пожал плечами:
– Зачем мне лгать?
Обстановка располагала к откровенности. Пыточный подвал со всеми нужными аксессуарами. Застарелый запах копоти, горелого мяса и крови. Чадящие факелы, угли в печи… На углях… Ну, сами понимаете.
Я изображал страх. Вернее, тщательно скрываемый страх. Не слишком сложная роль – в моем положении.
