— Послушай, боярыня! — он вдруг решился и сам удивился этому. — Может это не мое дело, но раз уж я сына твоего друг, то спрошу: неужто к тебе за столько лет никто не посватался? Ты же так хороша. И молодая еще. Что ж одна живешь? Может, полюбила бы кого-нибудь?
На ярких губах Алёны зацвела детская, доверчивая улыбка.
— Да я и любить-то, верно, не умею… Откуда бы уметь? Меня ж четырнадцати годов замуж выдали. И не думала я еще о любви, и не гадала, какая она. А после только Мишу и любила. Хотя муж у меня, Царство ему Небесное, был добрый, грех жаловаться. А ныне — ну какая я молодая? Сорок два годочка. Старуха!
— Это неправда! — вырвалось у него. Ты прекрасна. И если бы… если бы у меня по-прежнему было мое имя, имя, которое не стыдно предложить знатной женщине, я бы знал, что тебе сказать!
Бледность, мгновенно сменившая на лице боярыни яркий румянец, открыла Хельмуту куда больше, чем могли бы открыть любые слова. Сердце прыгнуло в его груди и заколотилось где-то возле горла.
— Я… Мы… Мы же с Мишей тоже все потеряли! — прошептала Алёна. — И наше имя, и все, что имели. Родня нас отвергла, а Мишу мертвым объявила. Раз так, то мы с тобой — ровня. И ты для нас не чужой. Как мне тебя звать-то? Данилушкой? Или, как прежде, Хельмутом?
— А как захочешь. Оба имени — мои, крещеные. А из твоих уст любое ласковым покажется. Алёна Елисеевна! Алёна… Даю тебе слово, что покуда я жив, буду рядом с Михаилом и жизнь положу, чтобы с ним никогда больше не случится беды. Веришь ли?
— Верю. И буду вас ждать.
— Нас? И меня тоже?
И тут боярыня Алёна совершила поступок, который вряд ли одобрила бы прежде воспитывавшая ее строгая мамушка, от которого, верно, схватился бы за голову ее отец. Она подступила вплотную к молодому иноземцу и, опустив руки кольцом на его шею, чуть пригнула ему голову и поцеловала троекратно, как перед тем Михаила: в правую, в левую и вновь в правую щеку. Хельмут на этот раз не растерялся и ответил на поцелуй. Но, спеша, почему-то промахнулся мимо щеки и попал губами прямо в ее сочные, как у молодой девушки, губы.
— Раз будешь ждать, я вернусь.
— Я буду тебя ждать!
Михаил, как раз в эту минуту вскочивший в седло, видел их поцелуй. И его это не оскорбило. Он вспомнил запрет Патриарха на братание с Хельмутом и поразился собственной глупости: как только он сам-то не уразумел, что брататься им нельзя?
— Что же, друг, ты едешь или остаешься? — весело спросил воевода. — Не то мы уже в седлах.
— И я уже в седле!
Оправдывая свое прозвище, немец взлетел на коня так скоро, что спутники едва за ним уследили. Еще раз глянул на Алёну, опять загоревшуюся румянцем, вслед за Михаилом широко перекрестился на купола Троицкого собора и первым тронул поводья.
— С Богом!
На повороте дороги их догнал звон колокола: братия начала молебен о благом поспешении в их отважном деле.
Часть IV
ГОСУДАРЬ
Глава 1. Ополченцы
— Василий Никитич, а Василий Никитич! Спустись-ко к берегу да узнай, что там за войско такое подходит? Больно странно идут. И к чему оне с собой коров тянут?
— Счас, Козьма Захарыч, мигом слетаю!
— Да ты мигом-то не летай. Чай, не мальчонка какой, а человек солидный, Денежного двора приказной дьяк. А прошу именно тебя к этим людям сходить именно потому, что ты и вид имеешь достойный. Спроси, откуда идут, и если в ополчение прибыли, скажи, куда и к кому им податься. Если что странным покажется, главного, кто там у них, ко мне приведи. Да! И про коров спроси: не дай Господи, где украли, а про нас потом честной народ станет говорить дурное.
— Узнаю, Козьма Захарыч, непременно узнаю.
Василий Никитич, а еще недавно — просто Василько Зубов, коренастый сорокалетний мужичок, с лицом круглым, добрым и румяным, как осеннее яблоко, заспешил к деревянной лестнице, недавно специально сооруженной для более удобного спуска к реке.
Тот, кого он с великим почтением именовал Кузьмою Захаровичем, проводив его взглядом, вновь принялся рассматривать странную толпу, что показалась из-за излучины и довольно медленно подвигалась по береговому пляжу. Насчитывала она, скорее всего, человек триста. То были азиаты, смуглые, узкоглазые, одетые пестро и живописно — длинные халаты в разноцветную полосу кафтаны на польский манер, но подпоясанные двумя-тремя яркими платками, поверх — у кого кольчуга, у кого зерцало, у кого и вовсе снятый с какого-нибудь ляха кованый полупанцирь, помятый где только можно. У некоторых были на голове шлемы (тоже, какие угодно, вплоть до старинных шишаков), другие довольствовались шапками из лисьего меха, как татары, либо туго накрученным тюрбаном. Оружие представляло собой столь же разнообразную мешанину: луки, топоры, кистени[45], копья, бердыши, дубины, и все это чаще всего не у пояса, а просто в руках либо за спиною. Оружия огненного боя не было и в помине.
Двигались эти странные воины не то что не в ногу, а вообще совсем разным шагом — кто скорее, кто тише, поэтому передние ряды то и дело смешивались с задними. А в середине толпы брели десятка два рыжих и рыже-белых коровок, которым, скорее всего, хотелось, вырваться из плотного окружения и разбрестись, однако их толкали, подхлестывали прутьями и шестами, пинали, заставляя держаться одним маленьким стадом и идти вместо с людьми.
— Чуваши, похоже! — пробормотал себе под нос Козьма Захарович. — Неужто ж, и их припекло?
Решив дождаться Зубова, он не пошел назад, к мосту через ров и к воротам, что вели в Ярославский Кремль, а уселся на камень вблизи высокой крепостной стены и принялся грызть травинку, в уме (чтоб зря не терять времени) подсчитывая, сколько еще возможно собрать провианта за оставшиеся до выступления из города семь-восемь дней, и сколько, стало быть, нужно приготовить дополнительных обозов, а значит, лошадей, сена и овса для них, подков, упряжи, корзин и мешков, и у кого все это лучше заказать.
Ему, начальствующему над всей огромной теперь казной ополчения, над всем его имуществом и вооружением, можно было и не утруждать голову подобными подсчетами — довольно было отдать нужные поручения помощникам. Но уж таков он был: ни в чем не мог твердо увериться, не проверив, не увидав, не сосчитав это сам.
Тем более, что Нижегородское ополчение было ему, можно сказать, родным. Будь Козьма Захарович Минин чуток более честолюбив, он мог бы говорить, что стал родоначальником этого ополчения, и говорил бы при этом правду! Однако, хвастовство претило его степенной, нечванливой натуре. Да и созданием великого войска нижегородского занялся бывший купец, владелец богатой мясной лавки, как сам он говорил, «волею свыше, коей по неразумению своему имел дерзость противиться». Вот уж скоро год, как впервые явился ему во сне Преподобный Сергий Радонежский, великий Земли русской чудотворец, и наказал, чтоб он, Козьма, принялся собирать казну для будущего ополчения, и чтоб то ополчение шло к стольному городу, очищая Царство Московское от завоевателей-ляхов.
Козьма, дожив до пятидесяти с лишним годов, был уже давно не легковерен, а уж к рассказам о всяких знамениях, видениях и явлениях относился, как всякий крепкого ума мужик: оно, может, и бывает, да чаще всего врут люди! Своему сну он тоже не поверил — может, это просто ему так хочется, чтоб сам великий святой, его, простого торговца свининой и говядиной, выбрал для спасения Святой Руси… Возможно, это и было разумно, однако Сергий приснился Козьме во второй раз, и в третий и говорил каждый раз то же самое, но упрямый купец теперь уже испугался: да откуда же ему взять столько ума, сил, воли, чтоб таким делом заняться? А людей как в том убедить? Пойти и рассказать про свой сон? И многие ли поверят? Возможно, Минин так бы и таил ото всех эти странные сны, но, по всему видать, Святой Сергий на него прогневался. Внезапно купца, который за всю жизнь ни разу серьезно не болел, отличаясь просто бычьим здоровьем, сразила тяжелейшая хворь, от которой он едва было не преставился. А немного поздоровев, понял, какую глупость совершал все последнее время.
И тут же получил (теперь уже он твердо знал, от кого) очень нужную помощь. Его, как человека уважаемого и честного, выбрали земским старостой Нижегородского посада, а это уже давало возможность собирать у себя людей и обращаться к ним с речами. Козьма Захарович и сам не ожидал, что у него есть такой необычайный дар — зажигать целую толпу, убеждать ее, собирать и звать за собою. Когда он первым положил в будущую ополченскую казну едва ли не все, что имел, никто не счел его безумцем (по крайней мере, никто об этом вслух не сказал), но напротив — все, кто хотя бы что-то имел, стали жертвовать и жертвовать от всей души. Правда, подсчитав, сколько нужно будет собраться, чтобы снарядить и содержать настоящее боеспособное войско, Минин вскоре понял: одними добровольными пожертвованиями не обойдешься. Его уже вслух именовали войсковым казначеем, и он, при всеобщем согласии, ввел особый налог — «пятую деньгу» со всех посадских людей, а также с уездов и монастырей. Впрочем, монастыри и без того спешили внести, какой сколько мог — весть о чудесном видении Минина быстро распространилась окрест, и монахи искренне поверили в небесную помощь Сергия Радонежского.
