— Эй, — Гарри приподнял ее личико за подбородок и заглянул в глаза. — Все нормально? Я не слишком… э–э–э… тороплюсь?
Голос у него был хриплым и сбивчивым, а у Луны голос вообще пропал. Она помотала головой, не в состоянии выдавить ни слова. Это был сон… она подцепила вьюнолярву… Гарри здесь, с ней… Обнимал ее, гладил по плечам, осторожно убирая мокрые, прилипшие к коже прядки волос и откидывая их назад, за спину. Луна нащупала коленом край кровати и опустилась, проводя ладонями по его груди, легонько задевая соски, лаская кубики мышц и плоский живот, наблюдая за ним с таким откровенным интересом, словно перед ней оказалось одно из диковинных животных. Впрочем, ее любознательность все же имела пределы: она вспыхнула и отвела взгляд, стараясь не смотреть, не касаться его мужской плоти.
— Ты удивительная, — Гарри сел рядом, притягивая ее к себе, — невероятная… ты… — голос потерялся в ее в волосах, и в этот момент Луна, наверное, впервые заметила его возбуждение, ощутила, как он прикоснулся к ее бедру, увидела выступившую капельку влаги… Ее глаза расширились, у нее перехватило дыхание, потому что близость этого мальчика, его запах, его тепло и вкус его кожи на губах, напряженные мышцы под ладонями, отдались в животе сильной, требовательной пульсацией крови. Она расстегнула пуговицу на ширинке дрожащими от нетерпения пальцами, отбросила штаны и мокрые трусики и осталась обнаженной. Ее трясло. Она бесстыдно раздвинула ноги, потянув его за собой, откинулась на подушку, и вот уже его молодое, гибкое тело накрывает ее и вдавливает в покрывала. Он — слишком горячий, она — слишком влажная. Гарри скользил по ее нежным складочкам, задыхаясь, в голову ударил страх, и жуткий, жгучий стыд прилил к щекам: не смогу, не получится, как тогда, — но дрожащие, робкие пальцы вдруг боязливо обхватили его, направили, и в следующий момент она приняла его в себя одним резким, голодным толчком. Гарри шумно выдохнул. Потерянный, оглушенный. Протяжно застонал, утыкаясь взмокшим лбом в правую ключицу Луны, прикусил губу и толкнулся навстречу. Лунины ладони заскользили по разгоряченной, влажной коже его спины вниз, ногти легонько царапнули, пальцы сдавили крепкие ягодицы, бедра двинулись навстречу. Неутолимый, жаркий голод сушил горло.
От Гарри пахло какой‑то горячей, сонной нежностью, солью, медью крови и потом — не тяжелым, но свежим, только что проступившим на лихорадочно горящей коже.
Луна запрокинула голову, чувствуя, как он ласкает ее изнутри, как возбужденная плоть щекочет, раззадоривает, и хочется впустить его еще глубже, в самые затаенные уголки. Чистое наслаждение — принадлежать ему, растворяясь в его объятиях, под его губами и ладонями; пить его ласки, точно прозрачную, студеную воду в полуденную жару, шептать его имя в бреду… Гарри… Гарри — золотыми чернилами на потолке, откровением на исповеди, занозой в сердце и глубинной, затаенной болью в душе. Ее сердце заколотилось в унисон с кровью в его венах — безумно, загнано; ее счастье прикоснулось к ней самыми кончиками пальцев, горячо дыша в ее спутанные светлые волосы, облепившие влажные от пота плечи, и проникло сквозь все запреты и барьеры глубоко–глубоко.
— Гарри, — безудержный шепот, — Гарри… Гарри…
Его стон ответом нарушил зыбкую тишину, за ним еще один — громче, откровеннее. Ладони судорожно обхватили ее лицо, стирая большими пальцами капельки слез, губы накрыли ее рот — мягкие, теплые и влажные губы, невинные, любопытные, волшебные… и она потерялась… растворилась во взрывной волне наслаждения, чувствуя, как по его телу проходит сладостная судорога.
Потом они долго лежали в тишине, переплетая пальцы рук, прислушиваясь к отголоскам удовольствия в телах и в душе. Необыкновенное ощущение покоя и уюта окутало их. Под одеялом было тепло, а на простыни остывали мокрые пятна, но не хотелось размыкать объятий, тянуться за палочкой, чтобы навести порядок. Минуты капали в ночь, и Луна ловила их, невольно отсчитывала, отмеряла время, пролегающее между случившейся близостью и настоящим, ожидая… чего‑то… Его раскаяния? Сожаления? Первых слов? Пытаясь отвлечься, вспомнила, что оба забыли запереть дверь чарами и сейчас, по сути, были беззащитны. Почему‑то это не казалось существенным. На фоне неизбежного разговора, которого она ждала с нехорошим предчувствием, и от которого сердце пропускало удары, а в животе холодело что‑то твердое и колючее, забытые чары утратили важность. Ей все еще было тепло, даже жарко, а Гарри по–прежнему обнимал ее, гладл пальцами ее ладони. Но над ней уже довлело чувство, будто она что‑то украла, и так тяжело, так муторно стало на душе…
И когда Гарри начал говорить, когда первые слова неуверенно упали в темноту, она была уже готова, она напряглась… А он рассказал ей. Все. О детстве. О школьных годах. О родственниках. О ненависти. О тяжести пророчества. О чудовищной боли утраты. О родителях и крестном, о Снейпе, о предательстве Дамблдора, о смерти в глазах Седрика Диггори, об отвращении к Хвосту и скорби о Люпине, о смеющейся Гермионе и досаде на Рона. О том, что не знает, как жить дальше. О кошмарах. О первом разе, о собственном позоре и унижении перед Джинни. Об одиночестве и злости, о тех, кого не сумел спасти, о том, что для него добро и зло, о наслаждении полетом и первом поцелуе с Чжоу. О ней самой, о Луне. О том, что у нее удивительные глаза и просто… просто… Слова рвались наружу безудержным потоком, выплескиваясь в ночь, затопляя комнату от края до края, выливаясь сквозь прозрачные витражи в дождливую, ветреную сырость улицы. Луна не задавала вопросов. Ответ на один, самый главный вопрос, был ею уже получен, и она просто принимала его слова, чувствуя, как вместе с ними ее пропитывает и его боль, и отчаяние, и страхи, и тоска. Ей казалось, он говорил часами, и эти часы — самые счастливые в ее жизни. Если бы они могли не кончаться никогда… Если бы она могла стать для него вечной отдушиной, его персональным спасением… Если бы…
Гарри заснул, уткнувшись носом в ее волосы, так и не получив ни слова в ответ. Он знал, что сейчас это было правильно. Самая искренняя и понимающая, живая тишина… и покой… и забвение.
— Спокойной ночи, — шепнула Луна. — Я люблю тебя, Гарри.
Хотя он этого уже не услышал.
* * *
Жар. Духота. Воздух раскаленной, расплавленной лавой течет через открытый рот и горло, обжигает легкие болью. Он кричит, но воздух затыкает рот. А темнота вокруг дышит и шевелится. Он ждет, когда же она взорвется, когда выпустит на волю огненных чудовищ, но ничего не происходит.
Или он просто ослеп?
Он моргает раз, другой, но глаза распахиваются все в ту же черноту.
— Помоги мне…
Знакомый голос, знакомая узкая ладонь, которую он не видит. Как же до нее дотянуться? Как помочь, если он не может взлететь? Не на чем вырваться из этого черного пространства. И нет двери.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
