поразило не то, как внешние обстоятельства определяют новый вектор судьбы, дают новый чудотворный разворот судьбоносных событий. Дядька рассказывал:
– Конечно, мог бы и академию докончить, собрав нужные документы от можайских органов и свидетельства соседей и прочих людей в том, что невиновен отец, наоборот, помогал, как мог, всем нашим в оккупации, длившейся всего – ничего, пару месяцев с копейками… Но доказывать, тратить последние силы, чтобы продолжить накатанную военную картину…
– И ты подался в политех на последние курсы, диплом, потом в аспирантуру к Громову…
– Это то, что ты знаешь, все знают, Саня… А я тогда кроме злости на обстоятельства, при вопиющей невиновности отца, почувствовал какой-то дикий душевный творческий рывок… И доучился, и с отличием закончил вуз, и в аспирантуру к корифею Громову поступил, сдав все вступительные экзамены на пятерки… Но есть тайна тайн… таинство… мистика…
– Тайна? Таинство? Мистика?
– У меня, дипломника, аспиранта пробился дремавший дар художника, но особый, я бы сказал художника-геометра, художника, увидевшего мистику перспектив тайных измерений – не трехмерного изображения, а многомерного…
– Что выход в тонкие слои времени?..
– Что-то вроде этого… В многомерном временном пространстве отражается то, что не видно в трехмерном рисунке… А я дипломником и аспирантом, помимо многих карандашных портретов и пейзажей, сделал несколько картин пастелью, акварелью, маслом…
– А как же ты убедился в многомерности эффекта изображения на плоскостных картинах?
– Я ведь увидел аспирантом тайны передачи перспективы, обучаясь у Громова, первого доктора технических наук по начертательной геометрии, между прочим…
– Он первым увидел твои картины и оценил?.. Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благослови…
– Нет, не первым… Одним из первых…
– А первые кто?.. Сколько картина с многомерной перспективой ты нарисовал… Где они?..
– Раздарил…
– Кому?..
– Девушкам своим, возлюбленным…
– Любовницам? – Александр знал, что дядюшка женился поздно на выпускнице Архитектурного института, так что был беспощаден, как бывают только тогда, когда племянники обожают дядюшек за их доказанный и признанный талант, а дядюшки обожают племянников за потенциал нераскрывшихся и раскрывающихся даров и талантов. – И после подарков любовницам ничего не оставил потомкам… – Он показал на себя. – Зарыл талант в землю…
Он тогда пробурчал что-то неопределенное, мол, закопал в подполе или на чердаке похерил, а дальше интенсивная ответственная работа в вузе, защита диссертации засосала, ведь захворавший профессор Громов, не справлявшийся с хлопотами заведующего кафедрой, поставил на свое место своего первого блестящего аспиранта-фронтовика. И быстро перевел русло беседы на собственную научную стезю племянника-доцента, тоже поймавшего кураж научных поисков, исследований, изобретений, на много лет похерившего свой интерес к истории, стихам, прозе, как «вторичной тряхомудии». А дядьку, понимавшего толк в научных прорывах, радовало, что племяш порывается, почти прорвался, в праве защищаться и на степень доктора физмат наук – по чистой теоретической математической и экспериментальной новизне исследований численного моделирования сложных процессов – и на степень доктора технических, с огромным практическим выходом и внедрением результатов в производство.
И защита докторской Александра была блестящей. Одних положительных отзывов полсотни, и актов внедрения с огромным экономическим эффектом – десятки, и т. д., и т. п. Но главное было в другом: несколько директоров академических институтов, академиков, предлагали быть завотделом и завлабом, с последующим избранием членкором АН СССР на ближайших выборах – в середине-конце 80-х. Когда он написал университетский учебник по математическому моделированию технологий, приборов и схем и дарил своему бывшему шефу в физтеховской аспирантуре, а ныне директору академического института, тот сказал, как бы в шутку с высоты своего поста директора и положения в отделении АН:
– На базе твоей лаборатории создашь отдел, изберем тебя в членкоры, если не возражаешь… Я на тебя имею виды – хоть на мое место в перспективе… Моим замом по науке я тебе предлагал стать – ты ни в какую, мол, как капитан футбольной команды, готов отвечать за одиннадцать членов своей команды… А за весь чемпионат, то есть за несколько отделов, институт – увольте…
А на Ученом Совете института против «шарящего» завлаба и единственного изобретателя в институте, с кучей прорывных изобретений, накидали кучу «черных шаров»: восемь «за», шесть «против».
– Какое-то странное выдвижение… Нас на отделении не поймут с таким разнобоем голосов… – сказал завлабу директор-академик. Проведем тебя на следующих выборах уже профессором, авось…
А в 1991 году на выборах в РАН после августовской контрреволюции был слоновник абитуриентов-соискателей, где на вакансию по специальности претендовало не три-пять претендентов, как раньше, а многие десятки. Самое смешное, что на Ученом Совете института РАН за выдвижение Александра все проголосовали единогласно. А на отделении РАН не набрал Александр нужного числа «за», пролетел, как фанера над Парижем. Потом старый директор, шеф по аспирантуре умер, пришел новый директор-академик, также уважавший и ценивший своего завлаба, а потом своего единственного главного научного сотрудника в академическом институте. Голосовали еще дважды на Ученом Совете единогласно «за» Александра, но еще дважды пролетал фанерой над Парижем независимый исследователь.
Эти академические страсти пролетели в мозгу Александра, стоящим с мамой, родичами и коллегами по его фонду перед статуей Николы Можайского в миллисекунды, если не в наносекунду, а то и в пико– или фемтасекунду. А четко вспомнилось и отложилось в мозгу его общение с дядюшкой, его аспирантская тайна «лунного пейзажа Соляного Амбара» с полной луной в левом верхнем углу.
– Это же тайная многомерная перспектива, – прошептал он холодными шелестящими губами, – микро-шедевра с мистической и исторической подоплекой ключа Соляного Амбара… Никола Можайский выбрал, таким образом, не только меня, но и дядюшку, отменив другие пути развития человеческой судьбы и творчества независимого исследователя…
– Что ты шепчешь, сынок, – спросила Александра мама, которую он держал за холодную руку, согревая ее человеческим теплом, чтобы та ожила прямо здесь перед деревянной скульптурой.
– Только обещай, что не заплачешь, когда я тебя посвящу в одну нашу тайну…
– Не заплачу, обещаю…
– Смотри на образ Николы Можайского и представь, что перед тобой тоже Николай, и тоже Можайский, только Николай Васильевич, мой отец и твой муж… возлюбленный…
У мамы на глазах появились старушечьи слезы, но она, сжав крепко, ещё крепче, руку сына, сдержалась и не заплакала, не зарыдала в голос. Только сын почувствовал, как холодная рука матери оттаивает, словно льдышка, в его руках, в нежном сыновнем душевном рукопожатии…
– Никола с нами, – прошелестела одними губами нежная и добрая мама, – с нами он, твой отец, сынок… Знай, что он очень любил тебя, так же, как и я, кстати…
– Что с тобой, Галь, – спросила двоюродная сестра отца Александра, Мила, приехавшая в Третьяковку на можайском автобусе «для избранных». – Как
