захлебнулся рыданиями. «Открывай давай, или я не знаю, что я с ним сделаю». Он побежал за ключом. Хрюша, бедный, забился в угол под кресло. Я сам чуть не плакал. Но что я мог поделать?
Он долго не мог открыть, потом бросился на меня, но я прошел в прихожую, надел куртку и вышел.
Удалившись от места достаточно, я зашел в подъезд и достал сверточек. Развернул. Нда-аа — только и оставалось мне на это сказать. Сказывать-то было некому.
Ночевал я на вокзале.
Там было холодно и грязно. И спать было практически негде. Я пристроился кое-как на широком подоконнике, подстелив ворох валявшихся рядом газет. Сильно дуло.
Новобранцы, щетиноголовые, нелепые, нерусские, гужевались в дальней от меня половине зала. Они имели вымотанный вид, побаивались пока своих сержантов и вообще будущего — они как раз производили мало шума. Кто спал, кто кивер чистил весь избитый.
Граждане дрыхли по большей части вповалку, поставив рядом с собой ботинки. В таком виде даже люди явно цивилизованные производят впечатление нищих. Пьяный храп перемежался детским плачем. Не обошлось здесь и без цыган. Заснуть было невозможно.
Но я заснул. Так я устал.
Спал я, к счастью, недолго (к счастью — потому, что меня б продуло так что я не разогнул поясницу). Меня легонько похлопывали по плечу. Это был мент. «Здесь нельзя спать», — объяснил он. «Где же еще спать? Все занято». Один раскинулся даже прям посреди прохода, на каменном полу. «Не знаю», — просто ответил мент и, чуть подвинув лежащего сапогом с середины, пошел дальше.
Я сел, продрал глаза. Рядом стоял и смотрел на меня парень.
«Черт. Ты, что ль, Денис? Вот не ждал тебя здесь увидеть».
«А уж я как не ждал!» — резонно ответил он.
Опять из дома сбежал — понял я.
«У тебя закурить-то есть?» — пытался я воспользоваться случаем. «Не курю я, дядь-Валь. Вы путаете». Спящий в проходе застонал, повернулся на бок, потом сделал еще оборот, откатившись ровно на середину. Денис сел ко мне на подоконник.
«Когда ваш поезд?» «Мой поезд давно ушел», — сказал я. Он на меня посмотрел, ничего не сказав. Говорить нам обоим было нечего.
«Когда наследственной болезнью
страдают тело и душа», — вдруг начал я. Ни с того ни с сего, как мне казалось. Про старика, который давно не давал мне покоя, бродя как неприкаянный по мелколесью.
«Не душа», — сказал Денис.
«Не душа?» «Не душа». «Почему?» «Потому».
«Что, он помнит эти стихи, что ли? — соображал я. — Когда ж я ему читал их?» Тут до меня начало доходить. «Ты помнишь это стихотворение, Денис?» — спросил я дипломатично. «Не-а». «Вспомни, я тебя прошу!» Он задумался.
«Тата и клейких листьев запах,
тата татата очертя,
что очертя? Голову, наверно. Нет, голова не подходит.
Татата выдуманы наспех.
Но ты страдаешь не шутя.
Окстись, кишечною болезнью болеет тело. Не душа.
Пойди, укройся в мелколесье, присядь, бумажкою шурша.
Коль не дано освободиться
ни от того… ни от сего… нет, не помню».
«Когда же ты читал мне их?» Он не ответил. Предоставил мне право вспомнить самому. «Ты сочинил их, когда она вышла за него замуж?» «Да».
«Стихи-то слабые», — добавил он.
Я вспомнил. Они лежали тогда на столе.
Он покосился на сверток. «Это то, о чем я подумал?»
Я не ответил. Поднялся и ушел, пробурчав: «Бывай, Денисик».
Интересно, с каким выражением он глядел мне вслед. Не интересно. Я не обернулся. Шел, так сказать, навстречу своему будущему, то есть от одних неприятностей к другим, покрупнее. Но сверток тот я оставил в привокзальной урне.
В ДОМЕ
Каждый из нас имеет более или менее верное представление о сумасшедшем доме. Менее, чем о, скажем, пансионате Клязьма, и более, чем о жизни в Соединенных Штатах. Утверждения вроде «жизнь наша и есть настоящий дурдом», перенесенные на бумагу, выглядят безвкусицей уже чрезмерной, однако в известном смысле справедливы. Во всяком случае, и в дурдоме, и вне его стен жить почти одинаково скучно.
Если бы не романтический ореол вокруг подобного рода заведений, вряд ли б находились еще юноши, мечтающие хоть на чуть-чуть очутиться в психиатрической клинике или, скажем, в тюрьме. Ореол, это ясно, связан с относительной недоступностью этих мест для массмедиа и рядовых посетителей. Опыт нашей лечебницы это доказывает. Зрители, приглашенные на устроенную у нас согласно велениям времени выставку творчества душевнобольных, были поголовно разочарованы.
Я быстро перезнакомился с контингентом. Вопреки моим ожиданиям чуть ли не каждый второй пациент оказался и впрямь психически нездоров. Уклоняющиеся от воинской повинности или от, опять же, тюрьмы, хоть и превышали численностью, но не делали здесь погоды. Персонал был не слишком любезен, но и без явных садистических комплексов, а врачи — вовсе не так безумны, как того требует массовое сознание. Я всегда быстро входил в контакт с самыми разными людьми, никогда не руководствуясь в выборе образовательным или имущественным цензом.
Душой нашей палаты был высокий шатен с отрывистым смехом. Он научил нас приманивать голубей хлебным мякишем. Пользуясь попустительством санитаров, не понятным мне поначалу, мы выбрасывали за окно хлебные шарики на нитке, к концу которой что-нибудь привязывали: фантик от конфеты или подобранный в углу ординаторской использованный презерватив. Глупые птицы глотали без колебаний и, увешанные всякой дрянью, ошалело кружили по больничному двору, преследуемые беспощадными сородичами.
Я дружил поначалу с молодым человеком, Илюшей, попавшимся на крупных валютных операциях. Ему грозил большой срок, и вид у бедняги был затравленный. К нему приходила часто жена, очень симпатичная, одетая всегда скромно, он давал ей кое-какие указания насчет помещения капитала на время его пребывания у нас. Жена заметно нервничала и мешала ему говорить при нас на эту тему. Уходя, она обычно плакала.
Был у нас еще ленинский стипендиат, зарвавшийся в спекуляции компьютерами. Маловыразительная личность, мне, пожалуй, нечего про него рассказать. Был директор завода, я так и не
