В своих высказываниях на дискуссии о советском языкознании, сперва печатавшихся наряду с другими статьями в «Правде» (лето, 1950) а позже объединенных в отдельной брошюре под названием «Марксизм и вопросы языкознания», И. Сталин попытался, обходя конкретные моменты, отвести новое место языку в философской системе марксизма, объявив старое определение его, как «надстройки», ошибочным. Старая формула, применявшаяся к языку школой Марра, была объявлена порочной, т. к. не соответствовала более курсу, взятому партией в последнее время.
В первую очередь следует учесть, что любая доктрина, исходящая от кремлевских вождей, всегда подчинена очередному заданию Политбюро. В период резкого и всё углубляющегося фактического размежевания коммунистической верхушки и народа, у правящей клики появляется настойчивая потребность в создании видимого единства советского общества, а так как основным средством общения и, значит, какого-то соединения есть язык, то И. Сталин решил отказаться от санкционированного раньше большевиками положения о «классовости» языка, и доказать теперь его универсальность.
Если бы речь могла ограничиться языком, присущим только «бесклассовому» социалистическому обществу, то единство и универсальность первого должны были бы оказаться теоретически чем-то самоочевидным, самим собою разумеющимся. Но дело заключается в том, что при современной ставке большевиков на преемственность «культурного наследия» предков, с одной стороны, и внутреннего признания уродливости и искажающей роли многих советских моментов в русском языке, с другой, необходимо было восстановить связь языка советского периода с его историческим источником – языком предыдущих поколений, нашедшим свое лучшее оформление в русском литературном языке, созданном классиками.
Общеизвестной является принадлежность творцов этого языка, в большинстве случаев, отнюдь не к классу пролетариата, что не помешало им пользоваться в основе добротным народным языком. Если бы большевики остались на своей старой точке зрения «классовости» языка, то им пришлось бы признать приоритет языка чуждых и даже антагонистических им классов. Гораздо выгоднее было объявить язык, в частности его литературный вариант, универсальным средством общения, обслуживающим все классы общества.
Итак, уже не доказывая якобы положительную исключительность и преимущества советского языка, большевики устами Сталина признали не скачкообразность (по Марру – стадиальность), а постепенность развития языка вообще, и русского в частности. Очень осторожно Сталин констатирует в русском языке послереволюционного периода определенный сдвиг (при полном игнорировании отрицательных моментов), с несомненным упором на стабильность его основных форм, сложившихся еще во времена Пушкина:
«Серьезно пополнился за это время словарный состав русского языка; выпало из словарного состава большое количество устаревших слов; изменилось смысловое значение значительного количества слов; улучшился грамматический строй языка. Что касается структуры пушкинского языка с его грамматическим строем и основным словарным фондом, то она сохранилась во всем существенном, как основа современного русского языка». (Марксизм и вопросы языкознания, стр. 7).
После ряда очередных покаяний «марристов», во главе с акад. И. Мещаниновым, все участвовавшие и многие не участвовавшие в дискуссии советские ученые, писатели, поэты, критики и т. д. стали перепевать на все лады слова Сталина, по сути не так комментируя или углубляя их, как подчеркивая и превознося их «гениальность».
Вопросы языка советской художественной литературы в связи с высказываниями И. Сталина были поставлены на обсуждение на открытом партсобрании московских писателей в январе 1951 г., вызвавшем многочисленные отклики на страницах «Литературной Газеты» и других периодических изданий. В свою очередь доц. В. В. Новиков очертил в своей лекции, прочитанной в Академии общественных наук при ЦК ВКП(б), следующие задачи, стоящие перед советской литературой:
«Учение И. В. Сталина об общенародном языке ставит перед писателями огромной важности задачу – в совершенстве знать литературный язык классиков, повседневно изучать разговорный язык советского народа, уметь отобрать из живого разговорного языка такие слова, которые обогатили бы литературный язык».
В выступлениях и на страницах печати причинами недостатков языка современной художественной литературы назывались невнимательное отношение к основному материалу – слову, злоупотребление «местными речениями», не являющимися общенародными, перегрузка языка литературных произведений специальными терминами, иностранными словами и словами, лишенными образной выразительности, а также внесение в литературу «газетного языка». На все лады клеймилось пренебрежительное отношение советских писателей к языку русской классической литературы, особенно со стороны пролеткультовцев и рапповцев, пытавшихся создать пропасть между языком предшествующих периодов и создаваемым ими «новым», «пролетарским» языком.
Однако, всю шумиху, поднятую вокруг «гениальных высказываний» Сталина о языке можно с полным правом назвать – «много шуму из ничего». Сталин только убрал из учения о языке теории, созданные в соответствии с политикой партии в довоенный период. Введение же в советское языкознание «нового» понятия об общенародном языке тоже не оказалось оригинальным: за много лет до Сталина выдающийся русский педагог К. Д. Ушинский писал:
«В языке одухотворяется весь народ и вся его родина… Язык есть самая живая, самая обильная и прочная связь, соединяющая отжившие, живущие и будущие поколения народа в одно великое, историческое живое целое».
Глава VIII. ОРФОГРАФИЧЕСКИЕ, ГРАММАТИЧЕСКИЕ, ЛЕКСИКО-СЕМАНТИЧЕСКИЕ И ФОНЕТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ РУССКОГО ЯЗЫКА СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА
Послереволюционная орфографическая реформа русского языка (постановление Совнаркома РСФСР в декабре 1917 г.) была одним из первых мероприятий советского правительства, желавшего без промедления провести грань между языком царской России и языком России советской. Однако эта реформа отнюдь не явилась «детищем большевизма», якобы исказившим исконно-русское правописание в угоду новым хозяевам бывшей Российской империи.
За сто с лишним лет до этой реформы, изгнавшей из обихода твердый знак и «ять», а именно в 1808 г., была уже напечатана с дозволения Санктпетербургского цензурного комитета любопытная книга – «Сравненiя, замечанiя и мечтанiя, писанные в' 1804 году во время путешествiя одним Русским. Перевод с' немецкого. В' Санктпетербурге, В' тип. Императорскаго театра».
Читателю сразу бросается в глаза совершенно необычное для того времени правописание – отсутствие твердого знака в конце слов, с заменой его в однобуквенных словах (с, к, в) и в середине слов (с'естные, об'явилось и т. д.) апострофом. Перевод этой книги неизвестного автора был сделан Дмитрием Ивановичем Языковым, академиком, директором департамента Министерства народного просвещения, позже непременным секретарем Российской Академии. О нем мы читаем в «Русскомъ бiографическомъ словаре» (т. 25, 1913, стр. 35-36):
«В 1809 г. Языков кончил перевод своей первой части «Нестора», и она поднесена была государю, который приказал «издать за счет Кабинета перевод Языкова, с предоставлением в пользу его всех экземпляров, но с тем, чтобы эта книга, написанная переводчиком без буквы «ъ», была напечатана с употреблением сей буквы».
Нужно иметь в виду, что Языков в то время силился вытеснить из русской азбуки буквы «ъ» и «ять».
Языков является до некоторой степени продолжателем дела Антона Алексеевича Барсова, ординарного профессора красноречия Московского университета и действительного члена Академии Наук, предложившего еще в 1768 г. новый, более сокращенный способ русского правописания, с повсеместной заменой буквы «и» буквой «i», уничтожением «ъ» в конце слов и заменой его в середине слов апострофом. Проект этот не был принят «по своему крайнему своеобразию» (см. Энциклопедический словарь, Брокгауз-Эфрон, т. 3, 1891, стр. 103).
Всё это были единичные попытки отдельных передовых ученых, но К. Солнцев в своей интересной статье «В преддверии орфографической реформы» (Новый Журнал, XXII, Нью-Йорк, 1949) показывает, что уже в 1903 г. Главное управление военно-учебных заведений (!) обратилось к Академии, подымая вопрос об упрощении правописания. Для этого во Втором отделении Академии Наук была образована специальная комиссия, члены которой в своем большинстве высказались за необходимость реформы правописания. Разработка этого вопроса была поручена таким светилам русской науки, как акад. Фортунатов и акад. Шахматов. Вокруг возможной реформы разгорелась такая ожесточенная борьба, что окончательный проект «Постановления Орфографической комиссии» вышел только в 1912 г. И всё же, несмотря на старания неутомимого А. Шахматова и требования Всероссийского съезда преподавателей русского языка в средней школе, признавшего, что «реформа вполне назрела», дело с введением нового правописания всё затягивалось. Наконец, циркулярами от 17 мая и 22 июня 1917 г. Министерство Просвещения объявило о переходе к новой орфографии. Проект этой реформы был опубликован в Вестнике официальных постановлений Временного Правительства. Правда, вышеуказанные циркуляры касались только школы, тогда как Луначарский в декрете от 23 декабря 1917 г. распространил реформу на «все без изъятия государственные и правительственные учреждения». Почти через год, согласно декрету Совета народных комиссаров от 10 октября 1918 г. всей казенной печати было предписано пользоваться новой орфографией.
