И снова кинолента памяти показывала режиссера.
– …И что происходит дальше? Ромео, «который не помнит зла», убивает того, «кому ненавистен мир». Ромео убивает Тибальта. Не наоборот. Здесь – послание Шекспира, которое не нужно расшифровывать. О котором не нужно умничать и рассуждать. Нам нужно просто предъявить его зрителю. Оказывается, ненависть продолжала жить и в полном любви Ромео. А его новый взгляд на мир жил в нем несколько часов. Помните, как он говорит: «Любовь страшнее ненависти». Ну, не помните, так поверьте мне. Так… – Андреев разъярился, и гневным полушепотом, который страшнее крика, произнес: – За эту ночь все исполнители мизерных ролей должны прочесть трагедию. Нельзя неделями учить только свое «кушать подано». Это фантастическое безобразие. Но я отвлекся. К делу. Вы помните, что говорит Ромео, когда видит Джульетту? – спросил Сильвестр. – «Одна лишь в сердце ненависть жила, и вдруг она любовь во мне зажгла».
Андреева перебила Нинель Стравинская:
– Это слова Джульетты. Простите, но эту роль я помню. Я произносила эти слова со сцены, когда большинства здесь сидящих еще не было на свете. Возможно, и вас, Сильвестр Андреевич.
Стравинская сказала это как всегда – без вызова и без подобострастия, обращаясь к Андрееву как к равному. Ее слова немного разрядили обстановку, кто-то даже засмеялся в голос, но смех был похож на последствие нервного спазма. Андреев смутился. Даже растерялся на секунду. И впервые за долгие годы извинился перед труппой:
– Да… Простите… Я спутал… Сергей, во всех сценах ты будешь помнить эту фразу. Помнить, что Джульетта считала истоком любви к твоему герою. Спасибо, – обратился Андреев к Стравинской. – Так приятно знать, что не ты один прочел произведение, над которым мы работаем не первый месяц.
– Мне будет непросто играть любовь, загоревшуюся от ненависти, – задумчиво сказал Сергей Преображенский, глянул в глаза Сильвестра и сказал кротко: – Но тем интереснее задача.
– Тем интереснее, – подтвердил Андреев. – И что же в конце? Ромео и Джульетте устанавливают памятник. И наступает мир – мрачный, тяжелый мир, готовый в любой момент взорваться насилием. Ему не будет конца, пока не погибнет сама Верона. Я уверяю вас, нам будет легко создать на сцене такой мир, поскольку мы понимаем и чувствуем, о чем идет речь, мы сами плоть от плоти вечной Вероны. Простите уж за пафос. Хотя можете не прощать.
Выйдя из театра, Наташа ощутила-вспомнила, что Александр рядом. Они остановились у того же фонтана, который был свидетелем их первой встречи, когда Наташа так легко презрела свое замужество. Проклиная свой эгоизм, Наташа бросилась благодарить-целовать Александра.
«Мы делаем спектакль о ненависти».
«Боже мой, как я счастлива. Я не могу поверить! Если бы не ты, разве я бы могла? Даже мечтать! Спасибо!»
«Мы делаем спектакль о ненависти».
«Неужели сейчас зима? Мне так жарко! Хочу раздеться!» – она посмотрела на него лукаво, он обнял ее, что-то шепнул на ухо, она ухмыльнулась, вдруг вырвалась, слепила снежок (о, грязный снег!) и запустила им в живот Александра. Снежок разбился насмерть.
«Мы делаем спектакль о ненависти».
И наступили дни знакомства Наташи с труппой, а труппы – с Наташей. Господин Ганель с подчеркнутой учтивостью подал руку Наташе и больше ее судьбой не интересовался. Преображенский рассматривал Наташу с каким-то веселым, почти неприличным интересом и слово в слово повторил фразу Сильвестра: «Твоя подруга изумительна».
Что за странный блеск в его глазах? Или болезнь снова искажает прошлое?
…И почему Сильвестр не дает ей обещанных, даже маленьких, ролей?
Александр чувствовал, как его обжигают взгляды многоглазого чудовища – труппы. Ревность, недоумение, зависть, насмешки… Чудовище было и многоголосым – со всех сторон, исподтишка, его обдавали шепотом, как кипятком. Шепотом, несущимся со всех углов. Вероятно, он уже тогда начал заболевать. Ему стало казаться, что все что-то знают о нем, что-то нестерпимо позорное…
«Мы делаем спектакль о ненависти».
Александр вспомнил, как Иосиф вышел из кабинета Сильвестра, печальный и просветленный. Подошел к Александру и Наташе. Голос его дрожал, лицо сияло:
– Я не верил, что он простит меня. А он! Он даже оставил меня в театре! Большое, большое сердце! А, это ваша дама?! Наташа? Изумительна! Позвольте ручку. Не приревнуете? Конечно нет. Что я спрашиваю, самонадеянный. – он поцеловал Наташе руку. – Но каков Сильвестр? Великий человек! Огромное, космическое сердце!
Господин Ганель становился все загадочнее и загадочнее. Стал сторониться Александра и Сергея. По вечерам заходил в кабинет Сильвестра. Они вместе внезапно начинали хохотать и так же внезапно прекращали. Раскаты хохота тревожили труппу. Ревновал даже Сергей Преображенский. Что уж говорить о простых, а тем более о простейших смертных, которыми переполнен театр. Ревновал и Александр. Он успел почувствовать и это, хотя, казалось бы, до ревности ли к режиссеру ему было? Вот у кого большое сердце. И на этом моменте воспоминаний оно начинает лихорадочно биться.
Александр вспоминает внезапный приезд Ипполита Карловича с отцом Никодимом на репетицию. Отеческую заботу первого. Почтительное благодушие второго.
И тут память отказывалась исполнять свои обязанности. Кинолента прерывалась. Память-монтажер старалась изъять отрывки, которые нанесли бы удар по психике единственного зрителя. Но этот зритель делает усилие и видит – тьму. Он не смиряется, и тогда из этой тьмы проступают – о пошлость! – ярко-красные цветы. Александру кажется, что это похоже на какой-то давний и страшный сон. Или на нечто скомпонованное из сна и яви. И вот он, силясь одновременно вспомнить и забыть, видит цветы. Но и этого красного сигнала достаточно. Ему ли, столько лет прослужившему в театре, не знать романтической обходительности Ипполита Карловича?
В голове вспыхнули и уже не погасли слова Андреева: «Ваша подруга изумительна».
Эти слова как ключ отомкнули комнату, в которой хранилось изгнанное на задворки сознания воспоминание. И сейчас Александр шел, толком не понимая куда, и нес в себе слова, которые раскаляли его мозг. Вдруг он почувствовал, как на лицо ложатся холодные капли. «Дождь? – удивился он. – Дождь в феврале?»
В мозгу стучало «ваша подруга изумительна», в мозгу плясало «ваша подруга изумительна», мозг разрывало «ваша подруга изумительна».
«Вот к чему вся эта вереница воспоминаний… Я добрался до главного». Вот-вот, вот-вот, вот-вот – стучало сердце. Оно вспомнило. Что сейчас. Он должен идти к Наташе. А как двигаться в такой жуткой тишине, в которой он оказался?
Ноги идти отказывались. А идти было надо. «Не капитулировать же перед этим огромным букетом? Букетом размером с презрение Ипполита Карловича к людям? Хотя нет, если бы масштабы были соразмерны, ему бы пришлось дарить цветочную поляну. Или цветочный завод. Если такие вообще существуют… А если не капитулировать, то что делать… Бороться? Господи, какая же смешная предстоит сцена. Я буду упрашивать Наташу не идти… не идти в особняк. Ну, разве можно об этом упрашивать? А что, прийти и молчать? Господи, какая смешная предстоит сцена. Вот сняли меня с роли. Дали второстепенную. Теперь приказывают: будешь второстепенным во всем. Тень, знай свое место! Да я знаю, знаю, и без вас знаю, господа командиры, господа распорядители. Как же я не хочу идти к ней! Спрятаться. Вот чего я хочу».
Но Александр понимал, что это не вполне правда. Потому что он испытывал чудовищную ревность. Он представлял Наташу, входящую в особняк, улыбающуюся, легкомысленную, изящным жестом сбрасывающую туфли – она же наденет туфли, ведь в машине, которая ее привезет, будет совсем не холодно. И в первые же минуты оцепенеет перед нимбом сказочного богатства, мерцающим над Ипполитом Карловичем.
Сквозь боль Александр изумился: как же все это стало возможным? Не подтасовка ли это? Не сон? Не бред? «Вон как тяжело двигаться – как сквозь вату, может, и сон». И он произнес слова из своей единственной крупной роли, которую ему так и не дали сыграть: «Зачем судьба кует такие ковы столь беззащитным существам, как я?»
Ему никто не ответил. А ковы и правда ковались: Ипполит Карлович уже выслал за Наташей машину. И она мчалась по вечерней Москве, притормаживала на красном, вежливо пропуская пешеходов. Светофоров, отделяющих машину от цели, оставалось все меньше. Александр словно почувствовал это и зашагал настолько быстро, насколько мог.
А Ипполит Карлович чинно беседовал с отцом Никодимом. Он потрясал священника похабнейшими историями из своей жизни, а тот не смел уйти: этот эксгибиционистский балаган «недоолигарх» именовал исповедью.
Пока Александр шел, он заболевал – текли слезы, сопли, дождь. Зима глубокая, беспросветная, всеохватная. Разве можно не заболеть в такую погоду? Да еще когда и мысли твои сродни зиме, из них струится холод, они рождают насморк, они слезят глаза.
