любознательность, даже любопытство, тоже не является объектом его насмешек.
Что же смешит Свифта?
«Император был ростом на мой ноготь выше своих придворных; одного этого совершенно достаточно, чтобы внушить окружающим чувство почтительного страха».
Вот это смешит Свифта. И тут он останавливается, чтобы поиздеваться.
«Чтобы лучше рассмотреть его величество, я лег на бок, так что мое лицо пришлось как раз против него, впоследствии я несколько раз брал его на руки и потому не могу ошибиться при описании его наружности».
Он смеется над священниками и юристами, которых узнает по костюму (вспомните рассуждения о костюме в «Сказке о бочке»).
Он не упускает возможности поговорить о взяточниках по поводу того, что император запретил приближаться к жилищу великана ближе пятидесяти ярдов, что, по ядовитому замечанию Свифта, принесло большой доход министерским чиновникам.
Он смеется над тем, что триста портных взялись сшить на Гулливера костюм местного фасона. Обязательно — «местного» фасона. Гулливер классически смеется над тем, как производили у него обыск в его карманах, где нашли вещь, состоящую из большого грубого куска холста, который мог бы служить ковром для главной парадной залы дворца его величества, и т. д.
Нельзя не смеяться, читая полицейский протокол об этом обыске. Это квинтэссенция полицейщины.
Ой смеется над учеными Лилипутии, которым показали часы и предложили высказать свое мнение относительно этой машины. Здесь Свифт попрежнему, как в «Сказке о бочке», потирает руки и пишет:
«Читатель и сам догадается, что ученые не пришли ни к какому единодушному заключению, и все их предположения, которых, впрочем, я хорошенько не понял, были весьма далеки от истины».
Это — старые счеты Свифта с учеными, которых лучше называть лжеучеными.
И он со свифтовской широтой хохочет над придворными «развлечениями», которые являются не чем иным, как зоологическим подхалимством, которое здесь замаскировано и преподается под видом «акробатического искусства» и которое выражается в том, что император держит в руках палку в горизонтальном положении, а приближенные подходят один за другим и то перепрыгивают через палку, то ползают под ней взад и вперед несколько раз, смотря по тому, поднята палка, или опущена. Иногда один конец палки держит император, а другой— первый министр. Кто исполнит все описанные упражнения с наибольшей легкостью и проворством и наиболее отличится в прыганьи и ползанья, тот получает синюю нитку. Пожалованную нитку носят в виде пояса.
И Свифт издевательски добавляет, что подобного он нигде не видел, и этот «акробатизм» не имеет ни малейшего сходства с тем, что ему доводилось наблюдать в странах старого и нового света…
Поскольку Свифт стал в своей «Лилипутии» на «физиологический путь» и много внимания уделяет соотношению пропорций между крохотными человеческими существами и Человеком-Горой, ему могла бы притти в голову идея брезгливости, которую почти всегда вызывает крохотное и подвижное существо со стороны неизмеримо большего.
Например, почти все человечество брезгливо относится к мышам, крысам, лягушкам и т. д. потому что эти существа вертлявы, подвижны и при этом — малы.
Свифту и в голову не приходит ставить этот вопрос в отношении крохотных существ, которые бегали по Гулливеру, залезали в карманы и т. д. Один только раз, в «Путешествии в Бробдингнег», дама пугается при виде уменьшенного человека. Вообще же, где только можно, т. е. где речь идет о «чистых» свойствах человеческой природы, там Свифт добродушен и ласков. Даже злющих лилипутов, которые пускали в Гулливера стрелы, Гулливер, несмотря на запрещение, взял в руки, но не казнил, а бережно поставил обратно на землю.
Но, однако, Свифт зло смеется над социальными предрассудками этих смешных существ — одинаково смешных в уменьшенном или увеличенном виде.
Вот, например, обряд присяги, согласно предписанию местных законов.
«Церемония заключалась в том, что я должен был держать правую ногу в левой руке, положа в то же время средний палец правой руки на темя, а большой на верхушку правого уха».
Свифт дает себе волю в издевательстве над стилем императорских актов:
«…Могущественнейший император Лилипутии, отрада и ужас вселенной…»
«…монарх над монархами, величайший из всех сынов человече-ских, который своею стопой упирается в центр земли, а главою касается солнца…»
И так далее.
Замечательны пункты «государственного» использования Человека-Горы. Государственный организм Лилипутии разъедали две страшные язвы: внутренние раздоры партии и угроза нашествия внешнего врага.
И, вот, крохотные человечки «дарят» свободу Человеку-Горе, который одной ногой мог бы разрушить их столицу, а если б пустился в пляс, то передавил бы все население…
Есть ли в мировой литературе более злая и яркая зарисовка этой самоуверенности людей, этой склонности многих и многих «правителей» к авантюрам, затмевающим наглостью подобие какой бы то ни было логики?..
Любой читатель мог бы спросить и, несомненно, большинство читателей задает себе этот вопрос при чтении «Лилипутии»: почему лилипуты так надменно обращались с великаном, обыскивали его, диктовали ему приказы, несмотря на то, что целая армия проходила церемониальным маршем между его ногами?
Но в этом и заключается глубокая жизненная правда, — именно так бывает, по разным причинам — и этим велико произведение Свифта, что оно — обобщено.
Разве кучки правителей не держат до поры до времени в скованном состоянии целые народы, классы-великаны, которые могли бы их легко раздавить так же, как Гулливер лилипутов?
Конечно, лилипутские действия буржуазных и фашистских правительств основаны на определенном соотношении экономических сил— Свифт не знал этого в той мере, в какой это нужно было знать, и поэтому он так обрушивался на человеческие «пороки», не зная их происхождения. Он зло высмеивал их, но это высмеивание плодотворно, потому что эти пороки, смешные и печальные, как в свифтовские времена, так, к сожалению, пока еще и сейчас — на большей части земного шара — имеют глубокие социальные корни.
Поэтому сатира Свифта действенна и в наши дни.
Сначала может показаться поверхностным описание враждующих партий в той же Лилипутии — тремексенов и слемексенов (тори и виги), которые отличаются друг от друга тем, что одни носят высокие каблуки на башмаках, а другие — низкие, и которые доказывают, что высокие каблуки более согласуются с древними государственными установлениями, а другие доказывают, что вся администрация, а равно и все должности, раздаваемые короной, должны находиться только в руках людей с низкими каблуками.
Но когда вчитываешься в эти страницы или в дикую вражду «тупоконечников» и «остроконечников» спорящих относительно яйца — как его следует разбивать, с тупого конца или с острого, и т. д. — то опять-таки убеждаешься в неувядаемости свифтовской сатиры — такие люди, такие пустопорожние споры существуют и поныне как в личной, так и общественной
