жизни.
Иллюстрация к «Путешествиям Гулливера».
Спящий Гулливер связан лилипутами
Толщи человеческого консерватизма так непроницаемы, так упорны, что требуются порой невероятные меры, чтобы расшатать воззрения примерно такой же «значительности», как вопрос о том, как надо разбивать яйцо.
Например, вопрос о патриотизме. В Лилипутии патриотизм был, конечно, очень высок… Император Лилипутии, разумеется, требовал, чтобы говорили только на лилипутском языке.
И Свифт, желая, чтобы его книга была понята правильно, не скупится на прозрачные объяснения.
«Язык блефускуанцев настолько же отличается от языка лилипутов, насколько разнятся между собой языки двух европейских народов, при этом каждая нация гордится своим, презрением к языку соседа».
Это написано двести с лишним лет назад, но разве это устарело? Кстати. Настоящие строки о Свифте писались в двадцатых числах июня 1933 г. в один из дней, когда в газетах был опубликован знаменитый меморандум гитлеровского правительства относительно того, что германская раса выше других и ей должно быть дано право колонизировать Советский союз и т. д. в виду того, что высокий дух и энергия германской расы должны оплодотворять нижестоящие народы…
Дело не в том, что этот комический меморандум рассмешил весь мир. Мы вправе спросить на основании этих, абсолютно свежих данных: не живуча ли свифтовская сатира, не живучи ли подобные меморандумы его лилипутов?!
«Путешествие в Лилипутик»» кончается чрезвычайно печальным эпизодом выражающим всю глубину свифтовской горечи: крохотные человечки тщательно обдумывают, как лучше уничтожить Гулливера, как его лучше предать смертной казни, и очень удивляются, что он уклоняется от такого легкого наказания, как ослепление, которым ему, по милости императора, постановлено было заменить смертную казнь.
«…Велики снисходительность и благосклонность его величества и государственного совета, благодаря которым вы приговорены только к ослеплению, — сообщили ему. — Его величество не сомневается, что вы покорно и. с благодарностью подчинитесь этому приговору; двадцать хирургов его величества назначены наблюдать за надлежащим совершением операции при помощи очень тонко заостренных стрел, которые будут пущены в ваши глазные яблоки в то время, когда вы будете лежать на земле».
Однако не раз и не два можно найти у Свифта намеки на то, что эта жестокость человеческая — не садического порядка. Он ни в какой мере не мизантроп, Свифт, и не склонен считать, человека самодовлеюще-кровожадным. Это ясно становится всякому, кто внимательно читает Свифта. Все дело в «интересах»! В государственных интересах! В национальных и всяких иных.
Неумение правильно разрешить эти интересы, неумение найти выход из положения, желание итти по линии наименьшего сопротивления, желание властвовать даже в тех случаях, когда для этого нет оснований, детское вранье и запугивание, лукавство дикаря и совершенно дегенеративная наглость, лицемерие — столь же наивное, сколь и смешное — заставляет свифтовских лилипутов писать смехотворные приказы, причем жестокость их так же бессмыслена, как и «милосердие», и, самое главное, эти приказы с панегириками императорам и иным правителям осуществимы в такой же мере, в какой основаны на здравом смысле…
Мы видим, что двести слишком лет, отделяющие нас от великой сатиры Свифта, нисколько не ослабили ее.
Не только Свифту, но даже его позднейшему иллюстратору художнику Ж. Гранвиллю было бы сейчас достаточно работы по зарисовке лилипутских действий многих «просвещенных» владык капиталистических стран.
Разве ночные шествия с факелами в Германии для сожжения книг на кострах — не подходящая иллюстрация для свифтовского художника?
2
Свифт пытлив. В его сатире есть большая примесь глубокого анализа. Она серьезна, его сатира, именно потому, что в ней часто преобладает серьезный анализ, причем — анализ разносторонний.
Свифт не был бы Свифтом, если б он ограничился показом в людях их ничтожных лилипутских сторон. Нет, ему нужно исследовать человека и с противоположной стороны: а что будет, если увеличить людей в такой же пропорции, в какой он их уменьшил в Лилипутии?
Снова пользуясь формой авантюрного романа, он переходит ко второму путешествию Гулливера, — в Бробдингнег.
Здесь люди-великаны.
Гулливер перед ними — лилипут. Гулливер задумывается, что сделают с ним эти чудовища:
«Ведь если человеческая дикость и жестокость, как свидетельствует наблюдение, возрастает пропорционально росту, то чего мне было ожидать теперь, кроме печальной участи быть съеденным первым же огромным варваром, которому случится поймать меня?»
Но он сомневается все же:
«Несомненно, философы правы, утверждая, что понятие великого и малого суть понятия относительные».
Так или иначе, великан, на которого смотрели как на величайшее чудо на свете, человек, который был способен тащить одной рукой весь императорский флот Лилипутии, превратился в крошечку, которую сейчас поднимали двумя пальцами к глазам и рассматривали, как червячка.
Самые испытанные вещи казались недействительными. Гулливер отдал великану кошелек с золотом, но тот не понял назначения этого предмета. Он потыкал его кончиком булавки, которую вынул у себя. из рукава, и поднял монету, послюнив кончик мизинца — великан остался в полном неведении, что это за вещица.
Власть денег относительна и зависит от соотношения сил.
Свифт увлекается описанием занимательных случаев, вытекающих из изменившихся пропорций — следует описание кошки непомерно увеличенных размеров, собак, годовалого ребенка, который схватил Гулливера и по детской привычке хотел сунуть в рот, его мужественную борьбу с крысами, и т. д.
Свифту хочется перечислить вое виды опасностей, которые грозили бы человеку, если б он был так мал. Эту часть без ущерба для вещи можно было бы сократить. Он описывает столовые ножи, которые были в два раза больше косы, ложки, вилки, и только через десяток страниц возвращается к тому, для чего писалась эта книга — к социальной сатире.
Гулливер, сидя за обедом на столе, на крохотном стуле рядом с солонкой, беседовал с государем. Государь с удовольствием расспрашивал его об европейских нравах, религии, законах, управлении и науке, и он давал ему обо воем самый подробный отчет. Наконец, государь взял его в правую руку и, лаская левой, с громким хохотом спросил: кто же он — виг или тори?..
«Затем, обратясь к первому министру, который стоял тут же с белым жезлом, длиною в гротмачту английского корабля, Царственный монарх заметил, как ничтожно человеческое величие, если такие крохотные насекомые, как я, могут стремиться к нему. Кроме того, сказал он, я держу пари, что у этих созданий существуют титулы и ордена; они мастерят гнездышки и норки и называют их домами и городами; они щеголяют нарядами и выездами;
