Не часто, но и такое желание его посещает.
Как и всех нас, наверно, как и всех нас...
Итак, спрыгнув со ступеньки грузовика и подхватив канистру с вином, Ошеверов направился к калитке, чтобы порадовать своих друзей и порадоваться вместе с ними. Но едва он сделал шаг по горячей дорожной пыли, как дорогу ему преградило небольшое стадо коз. Погоняла коз сухой хворостиной пожилая, высохшая, дочерна загорелая босая женщина. Но что поразило впечатлительную ошеверовскую душу, так это взгляд, который бросила на него женщина. Он был откровенно высокомерен и осуждающ. Пригвожденный к дороге этим взглядом, Илья даже не сразу смог сдвинуться с места, а когда наконец сделал шаг, то увидел, что к калитке одновременно с ним приближается мужчина в голубом, тесноватом во многих местах костюме, лысоватый, в плечах широкий, а сильные, обтянутые голубыми брюками ягодицы выдавали натуру самолюбивую, может быть, даже способную к любви и ненависти. Рядом с ним шла юная девушка. Неуловимое сходство с мужчиной позволяло предполагать, что это его дочь. То ли смотрели они на мир с одинаковой горделивостью, то ли вышагивали на манер деревенского петуха — вроде и озабоченно, а в то же время и в величавости не откажешь.
— Кого я вижу! — воскликнул Ошеверов скорее озадаченно, нежели радостно. — Здоров, Ванька!
Да, это был Иван Адуев со своей дочерью Марселой. Таким именем назвали ее родители, выдавая необычайность собственного духовного склада и уверенность в счастливой судьбе дочери. Вообще-то вначале она была Марьей, но вы заметили что нынешние Иваны, словно спохватившись, рванули к красивой жизни и начали спешно плодить Анжел, Лионел, а Адуев вот на Марселу сподобился. Вроде и Марья, да не такая как у всех, облагороженная.
— Здоров, — без подъема ответил Адуев. — А ты кто такой?
— Ты видишь перед собой мастера междугородных перевозок, рыцаря дальних дорог, бывшего фотографа, а ныне следователя Илью Юрьевича Ошеверова. — Илья замер посредине дороги, так резко и старательно приставив ногу к ноге, что фонтанчики пыли опять взбурлили у него между пальцами.
— А здесь что делаешь? — спросил Адуев с требовательностью в голосе.
— Несу вино.
— Куда?
— В дом. К Митьке Шихину.
— И я к нему же... Надо же...
— Удивительное рядом! — отчеканил Ошеверов, не двигаясь, словно ожидая команды. — Надо только его увидеть, почувствовать, распознать.
— Что увидеть? — не понял Адуев.
— Удивительное.
— Ну пошли, чего стоять... Вино может нагреться на солнце, — сказал Адуев заботливо, но в то же время и растерянно, поскольку почувствовал какой-то подвох в словах Ошеверова.
— А как ты узнал, что у меня есть вино? Как догадался, что я решил именно сегодня с ним расстаться? — спросил Ошеверов, и ни одна жилка не дрогнула на его толстомордой физиономии, ничто не сверкнуло в маленьких, отороченных короткими светлыми ресничками глазах.
— Я и не знал, что у тебя есть вино! — возмущенно ответил Адуев. — Откуда мне было знать... Вот и Марсела подтвердит. Сюда мы приехали на электричке... Часа полтора назад сошли с поезда на Курском вокзале... Что-то ты, Илья путаешь, — и Адуев величественно прошел в калитку. Вслед за отцом с неестественно распрямленной спиной двинулась его дочь. Девушка она была рослая, профиль имела гордый, даже с некоторой внушительностью в области носа, улыбалась не то чтобы неохотно, а с разбором. Просто так улыбками не одаривала, ценя свое расположение к кому бы то ни было. А кроме того, она находилась в том возрасте, когда девушки, одолеваемые пробуждающимся воображением, остерегаются улыбаться, полагая, что их улыбка говорит о немедленном согласии на невесть что.
Говоря о юной Марселе, необходимо подчеркнуть еще одно обстоятельство — она подозревала, что именно в этот момент где-то рядом стрекочет направленная на нее кинокамера, причем заправлена она цветной пленкой, скорее всего импортной, которая прекрасно передаст цвет лица, блеск умных глаз, высокую шею, на которой, конечно же, трепещет солнечный зайчик. Эта милая уверенность накладывала отпечаток на все ее слова, жесты, передвижение в пространстве, поведение за столом. Она постоянно и беспрерывно снималась. Да и в Москву Марья-Марсела приехала, чтобы поступить в институт кино. Решение Иван Адуев принял дальновидное — поступать Марсела будет на экономический факультет, где конкурс гораздо меньше, а потом, когда проникнет внутрь сказочного мира, когда проберется в институт и обоснуется там, вот тогда, тонко мыслил Иван, мы уточним ее способности, ее будущее. Думая так, он щурился, будто видел перед собой врага сильного и опасного, но которого он, Иван Адуев, нисколько не боялся.
— Ишь, обосновались, — ворчал Адуев, продираясь сквозь боярышник, и его литая голубоватая спина становилась похожей на клочок неба, мелькнувшего среди ветвей. — Живут же некоторые... Неужели к угощению попали...
— Похоже, на угощение рассчитывать не приходится, — заметила Марсела, глаз у которой был пристальнее и острее — она уже видела пустоватую террасу, одинокую горку вареной картошки на столе.
— Простите, мадемуазель, — живо подхватил Ошеверов. — Вы что-то про угощение?
— Да нет, ничего. Это я так... Про себя.
— А, про себя... Тогда ничего. А то я уж подумал было, что про меня. А про себя каждый может выкладывать все, что ему заблагорассудится, — и взбежал по ступенькам. — Митька! Принимай пополнение. Гости приехали, жрать хотят, угощение требуют!
— Она имела в виду «про себя» — значит, негромко, то есть говорила не для кого-то, а для себя, — пояснил Адуев оскорбленно. — Русский язык позволяет...
— Русский язык позволяет мне понимать сказанное так, как я того пожелаю, — Ошеверов не принял адуевских объяснений. — Тут у меня в машине кой-чего завалялось, — сказал он, устанавливая канистру посредине террасы. — А то некоторые жалуются, отощали, мол, в дороге, животы у них подвело, хотя животы приличные! — Ошеверов быстро глянул на живот Адуева. — Духовной пищей питаться надо почаще, духовной!
— Приятно, когда так говорит водитель грузовика, — заметил Иван. — Растем. Это всегда радует.
— Водитель грузовика еще много чего может сказать, но, боюсь, не все тебя, Ванька, будет радовать. — Ошеверов захохотал. — Но все равно... Человек, который многократно вынужденно всплывал и погружался, зарывал голову в песок, дышал в болоте через соломинку, отстреливался из общественного туалета — для меня святой человек! — Ошеверов церемонно склонил голову. И хотя слова его были шутовскими, Адуев покраснел от удовольствия. Ему настолько нравилось, когда отмечали какие-либо его достоинства, что он простите, глупел прямо на глазах. — Все еще бегаешь? -спросил Ошеверов.
— Да, — кивнул Иван с достоинством. — Каждое утро по пять километров вдоль набережной. Босиком. В любую погоду.
— Долго жить будешь, — одобрил Ошеверов. — И помрешь здоровеньким. Молодец. Но я имел в виду другое... Ты все еще бегаешь к той кудрявой красотке? — последний вопрос он задал, понизив голос, чтобы не слышала Марсела.
Адуев оскорбленно поджал губы и отошел к Шихину пообниматься, потом направился к Вале, обошел всех гостей, но описывать это так скучно, что Автор, сжалившись над читателем, выбросил не то три, не то четыре страницы, на которых описывалось вживание Адуева и его дочери Марселы в сложившийся коллектив гостей. Будем считать, что они вжились, всех облобызали и вручили Шихиным гостинец на новоселье — скатерть. Ошеверов тут же постелил ее на стол, расставил стаканы, разлил в них вино и, конечно, плеснул на скатерть, но этого никто не заметил, кроме Адуева. В этом маленьком происшествии он увидел пренебрежение к себе и обиделся, что, впрочем, никого не удивило, поскольку все знали — в Адуеве постоянно живет не та, так другая обида, а то и по нескольку сразу. А если говорить о Вале, то она была даже рада тому, что залежалый подарок из семейного гардероба Адуевых оказался оскверненным или освященным в первые же минуты своего пребывания в этом доме. И были тому причины, о которых знали Автор, Валя и сам Адуев.
Как бы это выразиться пообходительнее... Дело в том, что Иван Адуев, в быту Ванька, некоторое время назад, до шихинского еще переезда, простым, как казарменная команда, языком... предложил Вале мм... обратить на него более пристальное внимание, нежели прежде, более нежное, что ли... и немедленно. Пока дома никого нет, а кровать, как говорится, расстелена. Было, ребята, было.
— Стой! — сказал Аристарх самым жестким тоном, на какой только был способен. — Ты что, совсем ошалел?
— А что? — спросил Автор невинно.
Мы оба внезапно оказались в мастерской Юрия Ивановича Рогозина, хотя я готов был поклясться, что нахожусь на южном берегу Крыма, а если точнее — в Коктебеле, в напоминающейпарилку комнатке, выделенной Литфондом для работы и отдыха на двадцать четыре дня. Секунду назад, чувствуя, как между лопаток пробирается ручеек пота, а с правого уха вот-вотсорвется капля на обнаженное плечо Автора, который в том состоянии пытался раскрыть сложный и противоречили образ Ваньки Адуева, я ощутил тошноту, сильный сквозняк свист рассекаемого пространства и тут же понял, что Коктебель от меня далеко, что вокруг зеленоватый полумрак полуподвальной полумастерской-получайной Юрия Ивановича, что сижу я в кресле бывшего главного редактора «Правды», а напротив, на диванчике, расположился в несколько напряженной позе Аристарх и смотрит на меня светящимися своими глазам и, в которых вспыхивают искорки гнева и разочарования во мне, в Авторе.
