— Если я правильно понял, — медленно проговорил Ошеверов, — ты хочешь сказать, что анонимщик может оказаться хорошим человеком?
— А почему бы нет? Ведь терпим же мы его столько лет... И даже не заподозрили... Значит, что-то в нем привлекает.
— Понятно, — кивнул Ошеверов. — Лирическое отступление. Пусть так. Тоже лыко в строку. Кстати, я у тебя еще не спрашивал... Ты не писал?
— Нет, — ответил Анфертьев. — Я не писал. Мне, слава Богу, есть чем заняться после работы, — и он положил руку на плечо Светы.
— Ребята, — подал голос Вовушка, — послушайте старого опытного анонимщика... Митька прав — не надо нам затевать это частное расследование. Если кто-то и написал под горячую руку... Может, он сам мучается от непродуманного своего шага? Это вы допускаете?
Некоторое время все молчали — слишком уж неожиданную версию предложил Вовушка. С одной стороны, она вроде бы всех примиряла, но с другой... Не о своих ли раскаяниях говорит Вовушка, не он ли так тяжко страдает?
— Нет-нет, я говорю не в свою защиту... Я боюсь, что мы все переругаемся, ничего никому не докажем и разойдемся в разные стороны.
— В разные стороны мы разойдемся в любом случае, — произнес Ошеверов.
— А я бы многое отдала, чтобы знать, кто это сделал, — сказала Валя.
— Зачем? — чуть слышно спросил Шихин.
— Чтобы подойти и дать по морде.
— И все?
— О, это не так уж мало! Это дало бы мне силы на многие годы вперед. И потом... Если мы будем знать, кто... Это всех нас очистит.
— Очистит? — переспросил Шихин. — От чего?
— От подозрительности. От уверенности в том, что нас всегда подслушивают, в каком бы тесном дружеском кругу мы ни находились. Не слушают, Митя, а подслушивают. Вася, ты куда?
— Да я здесь, — нескладно ответил Васька-стукач. — Мне отсюда все слышно.
— А, ну тогда ладно, — кивнула Валя.
— Ты уверена, что нас и сейчас подслушивают? — спросил Анфертьев, глядя в сад.
— Конечно. И Илья уверен. И Митька. Хотя он иначе к этому относится.
— А как я к этому отношусь?
— Как к неизбежному злу, бороться с которым бесполезно. Я тоже считаю, что подслушивать будут в любом случае, даже когда нас останется вдвое, втрое меньше, но бороться с этим нужно. Простите — пока сердца для чести живы.
— А почему — простите?
— Больно красиво получилось.
— Что делать! — одобрительно кивнул Игореша. — Часто красивые слова оказываются наиболее точными. А мы их стесняемся, ищем чего попроще, погрубее и в конце концов впадаем в такую невнятицу, что стыдно становится. Боимся красивых слов, красивых чувств, красивых поступков...
— Красивых женщин боимся, полагая, что они предназначены для каких-то иных целей, чем остальные женщины, — проговорил со ступеньки Анфертьев. — А потом выясняется, что они тоже ничего...
— Давайте к столу, — сказала Валентина. — Картошка стынет.
— Валя! — Ошеверов в ужасе схватился за голову. — Прости великодушно! Забыл! Забота о справедливости всегда связана с материальными и нравственными потерями. Пошли, Вовушка, ты тут самый надежный человек, как я вижу.
Быстро и озабоченно они пересекли сад, вышли на дорогу к ошеверовской машине. Разогретый на солнце грузовик поблескивал пыльным стеклом, забрызганными фарами, крашеным металлом. Воздух над ним дрожал и клубился, мелкая летающая живность, попадая в знойные восходящие струи, шарахалась в сторону, ища спасения в прохладе соседних садов. Свисающие из слепящего неба линии были почти незаметны.
Илья обошел вокруг своего мастодонта, попинал ногами шины, постучал кулаком в бок прицепа и, кажется, остался доволен осмотром.
— Это... — сказал он, оглядываясь. — Надо бы контейнер вскрыть. Там внутри рыба. Мороженый окунь. Филе. Очень вкусный и редкий по нынешним временам продукт.
— Но ведь нехорошо, Илья!
— Что нехорошо? Есть жареного окуня?
— Нет, вскрывать контейнер нехорошо, — стесняясь, сказал Вовушка. — Оно... это... ну... наказуемо.
— А ты знаешь, как можно забраться в контейнер, не вскрывая его?
— Нет, я такого способа не знаю, но ведь это... Отвечать придется. С тебя же спросят за сорванную пломбу?
— Обязательно спросят, — обреченно кивнул Ошеверов. — А что делать? У Митьки вон одна картошка, да и ту мы сейчас прикончим.
— Пойдем купим чего-нибудь, а? Здесь должны быть магазины...
— Ни фига ты в этом паршивом Одинцове не купишь. Понимаешь, Вовушка, если я приеду на базу, а пломба окажется целой... Меня на смех поднимут и уважать перестанут. А так... Ну проверят они весь груз, ну установят, что десяти килограммов не хватает. Может, они усохли, может, мне не доложили при загрузке, может, я в дороге изголодался и на костре этого окуня изжарил... И за такую адскую работу меня попрекнут двумя плитками окуня? Ни у одного контролера язык не повернется, а если повернется, тут же типуном покроется и окостенеет. В самом худшем случае оплачу я эти десять килограммов. И дело с концом. Зато мы будем с рыбой, будем весело общаться с друзьями, вкушать морские яства, оставим о себе хорошую память в этом прекрасном доме. Риск стоит тою, а? Давай, Вовушка, не робей. Инструмент есть, хватка тоже при мне, да и опыт кое-какой... Понимаешь, — Ошеверов подцепил ломиком проволочку и с наслаждением разорвал ее, — понимаешь, это как с твоими анонимками... Ты вынужден писать анонимки, чтобы доказать свою правоту, я вынужден вскрывать контейнер, чтобы выглядеть достойно. Мы нарушаем мораль, нарушаем законы, чтобы хоть чего-нибудь добиться, чтобы остаться людьми. Утверждаемся в воровстве, блуде, пьянстве... Какой-никакой, а все же вызов. Ты доказал свое первенство в изобретении лазерной штуковины? Доказал. Как? С помощью анонимок, клеветы и доносов на самого себя. Теперь моя очередь, — Ошеверов с силой ударил ломиком по металлической планке, и контейнер оказался вскрытым. — Теперь моя очередь подтвердить, что не зря я прожил на земле сорок лет с гаком, что могу для друга плитку мороженой рыбы раздобыть... Из самой Грузии вез! Это же надо так опозориться — до Москвы семь километров, а пломба цела! Стыд и срам! Наши ребята частенько вообще с пустым контейнером приезжают — все по дороге распродают, а потом говорят, что, дескать, изголодавшиеся жители какой-то там деревни ограбили... И ничего, сходит. Потому как за этим не выдумка, а правда святая!
— Из Грузии? — переспросил Вовушка. — А как окунь там оказался?
— Завезли самолетами, я вот вывожу грузовиками. В космос ракетами могут запустить, новая ракета, говорят, больше ста тонн мороженой рыбы на орбиту выводит. Там же у них в черных дырах все по талонам, по карточкам, по спискам. Бормотуху пьют по-черному, и вся тебе жизнь! Сказано — дыра!
И вскрыл Ошеверов контейнер, доверенный ему государством, вскрыл все-таки, чревоугодник толстобрюхий. Сорвал пломбу, откинул щеколду и распахнул дверь. Изнутри дохнуло холодом и темнотой. Вовушка озирался по сторонам, забегая с одной стороны машины, с другой, чтобы вовремя увидеть милицейскую цепь, окружающую их на месте преступления. Ошеверов, кажется, слышал, как с судорожными перебоями бьется его сердце, чувствовал, как не хочется тому быть застигнутым народными контролерами или просто сознательными гражданами, которых с каждым постановлением у нас становится больше, и, похоже, через год-второй все мы начнем ловить расхитителей, воров, взяточников, хватать их и тащить, хватать и тащить, неизвестно вот только, кто будет делом заниматься.
— Не боись, Вовушка, — сказал Ошеверов. — Авось. Ты веришь в авось?
— Кто же в него не верит...
— Тогда держи, — и Ошеверов, взяв из ближайшего ящика две заиндевелые, с красноватыми прожилками плитки, сунул их Вовушке в руки. А сам принялся не торопясь запирать двери контейнера. Закинул щеколду, натянул проволочку, подсунул ее под свинцовый бочоночек пломбы, закрепил. И только тогда увидел приплясывающего Вовушку — руки его, сжимавшие мерзлые плитки, покраснели, ладошки стали похожи на морских окуней. — А чего ты стоишь? — тараща глаза, прошептал Ошеверов. — Беги в дом, пока не поймали!
Вовушка не заставил себя упрашивать и, вскидывая коленками, бросился к дому, но не рассчитал, ткнулся в калитку всем телом, выронил ледяную плитку, кое-как ухватил ее, поднял, сунул под мышку и, страдая от холода, чувствуя, что бок его стынет и покрывается изморозью, протиснулся в ель, напоролся на куст боярышника, жалобно вскрикнул и боком, боком, приседая, приплясывая и постанывая, метнулся по дорожке к терассе.
А Ошеверов забрался в кабину так, что наружу торчал лишь его внушительный зад, обтянутый трусами из прекрасного черного сатина, поднял сиденье, повозился там, поминая кого-то недобрым словом, и из пружин, железок, тряпок извлек пластмассовую канистру литров на десять, а то и на все двенадцать. Вместе с канистрой тяжело спрыгнул на дорогу, подняв фонтанчики пыли босыми ногами, захлопнул дверцу и, затаенно улыбаясь, поволок гостинец к калитке.
