и еще три четверти (лифчик расстегнулся и коварно повис на плечах, пока она выгнула спину, как пловец, приготовившийся к прыжку), пока я смекнул, что это приглашение. Я покраснел как рак, замялся, проблеял три невнятных слога, а потом повернулся к ней спиной, лишь мельком увидев ее недовольное выражение лица, пока я старательно пытался не потерять равновесие и не напороться на собственную эрекцию.
Я был невероятно, до абсурда, возбужден. Мое либидо возросло раз примерно в одиннадцать, а это, учитывая, что я семнадцатилетний парень, граничило с космическими масштабами. Я читал о повышении сексуального влечении в результате сильного выброса адреналина, но никогда не испытывал такого на себе. Это и правда странно: химия вашего мозга как будто орет на вас, отдавая противоречащие друг другу приказы, как инструктор по строевой подготовке из фильма про войну.
«Рядовой Блэнкман! ВНИМАНИЕ! Беги! Прячься! Беги дальше! Молодец! Тебе больше не грозит непосредственная физическая опасность, так что в ближайшие шестьдесят секунд настрогай максимальное количество отпрысков на случай повторной угрозы! В ТЕМПЕ ВАЛЬСА, СЛИЗНЯК НЕДОДЕЛАННЫЙ!»
Я стоял спиной к душевым кабинкам и слушал шум воды. Мое лицо горело огнем, и мне казалось, что я только что упустил самую шикарную возможность за свою, вероятно, уже недолгую жизнь. Почему же я сдерживался? Если бы Ингрид спросила меня об этом, я бы попытался найти рациональное объяснение, сказал бы, что наши с ней отношения уже сложнее гипотезы Римана, и зачем запутывать все еще сильнее. Но она не спросила. Она знала глупую банальную правду: мне было страшно.
Отмывшись и переодевшись, мы стали пробираться по коридорам и галереям, увитым плющом. Непривычная пустота превращала их в подобие пещеры. Следующей остановкой была столовая (паника шевельнулась в животе при виде огромных затянутых целлофаном контейнеров с ветчиной и капустным салатом в холодильнике, но приходилось держать себя в руках, чтобы не оставлять следов, и я лишь понемногу угостился, не залезая вглубь). Затем мы отправились в компьютерный класс, где освободили большой ноутбук, IP-адрес которого не связали бы ни с одним из нас.
Адреналин, который столько часов подряд гнал по нашим телам, кончился, оставив нас дрожащими и измученными, но нам еще предстояло немало работы. Потом, когда мы запаслись всем необходимым, мы устроились на ночь в учительской, стащив с диванов подушки и разложив их на полу, и перебрасывались шутками о портрете директрисы на стене. На минуту мне показалось, что время остановилось. Не было ни прошлого, ни будущего, а только пузырь настоящего, и я готов был поверить, что мы с подругой просто прокрались в школу после уроков ради забавы. Но потом Ингрид потянулась и отвернулась, и единственным звуком осталось тиканье каминных часов. Я лежал без сна, считая секунды, которые моей беспощадной, спасающейся от погони сестре приходилось коротать где-то там, в ночи.
На восемьсот шестнадцатой секунде я оставил попытки заснуть и подошел к окну. Ночь была тихая и лунная, легкий ветерок выводил параболы в траве. Даже приняв душ, я все еще ощущал скользкое лезвие окровавленного ножа в своей ладони. Под свежей кровью, которая принадлежала агентам, убитым Бел у меня на глазах, уже, вероятно, запекшаяся в углублениях гравировки на лезвии, оставалась кровь моей матери. Мамы. Кровь пульсировала у меня в висках, и в каждой пульсации я слышал сигналы маминого дыхательного аппарата.
Бел. Ты ударила ее ножом. Ты пыталась убить нашу маму.
А Бел пожимает плечами и говорит: «Она действовала мне на нервы».
Всех остальных тоже, сестренка, потому что теперь мне все кажется бредом.
Что, если я больше никогда ее не увижу?
Что, если мама умрет?
Я снова почувствовал себя одиноким. По-настоящему одиноким. Как будто я провалился в колодец и охрип, зовя на помощь, которая и не собиралась приходить. Когда я повернулся к нашей импровизированной кровати, Ингрид наблюдала за мной широко раскрытыми глазами. Ей не нужно было ничего говорить. Ингрид была моей лучшей подругой. Она знала, о чем я думаю, знала меня лучше всех на свете, но все равно не могла ничего для меня сделать.
Прошу тебя, пожалуйста, не умирай, мама.
Пусть Бел не станет твоей убийцей.
Не умирай.
В 5:00 я проснулся оттого, что Ингрид зажимала мне рот ладонью.
— Пришли уборщики, — прошептала она мне на ухо.
Я услышал тихое жужжание пылесоса в коридоре. Мы быстро поднялись, бесшумно вернули подушки на свои места и проскользнули в этот чулан в котельной, где, обливаясь потом, ждали в течение последних одиннадцати часов. Я молился всем богам, которых только мог вспомнить, чтобы отопление в школе сегодня работало исправно, слушая типичные для учебного дня крики, смех и ругань, как события радиопьесы, разворачивающейся вокруг нас.
Через плечо Ингрид я смотрю на часы.
— Ты готова? — спрашиваю тихо. — Нам нужно максимально точно рассчитать время.
— Да, я… стой, Пит, ты слышишь?
Я замираю, решив, что она услышала шаги или, того хуже, скрип петель шкафа, но потом понимаю, что она имеет в виду: капли дождя барабанят по коридорным окнам. Я не вижу лица Ингрид, но знаю, что она улыбается так же широко, как я, когда мы натягиваем капюшоны наших форменных курток.
— Наконец-то, — шепчет она. — Хоть в чем-то повезло.
Секунду спустя раздается громкий, как пожарная тревога, звонок, оповещающий о конце уроков.
— Пора, — шиплю я.
Ингрид нащупывает за моей спиной дверную ручку, и мы вываливаемся в коридор примерно за пятую долю секунды до того, как его наводняют школьники в форме, которые болтают друг с другом и смеются. Мы, как и договаривались, расходимся в разные стороны, поглядывая друг на друга боковым зрением, но не в упор, позволяя течению послеурочной детворы подхватить нас, провести вниз по лестнице и вынести в дождь. Я ссутуливаю плечи и склоняю голову, заслоняясь от ливня, и улыбаюсь, когда вижу, что остальные делают то же самое.
Камера слежения взирает вниз с вершины главных ворот, но ничего не увидит, кроме потока неотличимых друг от друга учеников в сине-серых формах. Все то же самое, что она видит каждый день в 16:30. Ровно то же самое увидят и все дорожные и скрытые камеры, установленные на каждой улице в следующих пяти кварталах.
Фоновый шум вокруг сигнала.
Узел в моей груди ослабевает. У нас еще все может получиться.
Мы встречаемся примерно в полумиле от школьных ворот. Дождь припустил вдвое сильнее прежнего, падая леденящими, пробирающими до нитки потоками, но Ингрид и я сторонимся автобусов, из-под колес которых лужи воды из сточных канав разлетаются наподобие крыльев
