Без души не устоять ни человеку, ни жилищу его.
Старик в очевидной досадливости поприжимал губы, помотал разброско, точно конь, головой:
– Эк! Кажись, я снова увлёкся: излишне многословен, да к тому же высокопарен и напыщен. Виноват, извините. У меня, к слову, образование гуманитарное: после фронта я историко-философский факультет умудрился окончить в Ленинграде. Заочно, конечно же. И хотя, как видите, язык у меня недурно подвешен, но в городах, среди напыженной учёной братии я, сибирский валенок, не смог прижиться. Сессию, конференцию, курсы отбывал – и дёру. Простовитость и душевность родины тянули. И ситцевая наша Единка с Ангарой кликали. Впрочем, прошу прощения, я снова увлёкся своей бесценной персоной, а о вас, слушателе моём долготерпеливом и скромном, не думаю совсем, лишь о себе, самовлюблённом и честолюбивом краснобае.
– Ну, что вы, Фёдор Тихоныч! Что вы! Я вас с удовольствием и пользой немалой слушаю. Впрок!..
– Знаю, знаю: кого угодно могу заболтать и, как выражается моя благоверная, Василиса моя Петровна, опутать чарами, – с насмешливо задиристым и как бы изобличающим подмигом прервал старик.
Но тотчас стал серьёзен и даже грустен:
– Понимаете, уж очень хочется, чтобы память хранилась в людях о нашей единственной на свете Единке, о Графе нашем замечательном, и тоже единственном, о жизни всей нашей хотя внешне неторопливой и мешкотной, но тоже, тоже единственной в своём проявлении. Понимаю, жизни этой нашей единственной уже не бывать живой, не влиться в круговорот дел и судеб людей, уж не говорю – области или страны. Но рассказываю, рассказываю, не вам первому и наверняка не последнему, строчу в газету очеркишки, статейки. Авось кому-нибудь чего-нибудь когда-нибудь сгодится.
Он внезапно резко и размашисто отмахнул ладонью:
– Впрочем, о чём я, наивный, да и, похоже, уже выживающий из ума, старикан мечтаю, чего я такое несу, заскорузлый ля-ля-ля-тра-ля-ляльщик, актёришка из погорелого театра? В наши дни, вижу, не мечты нужны да художественность словесная и иная, а дела, дела. Дела-а-а-а! Во как! Ну и делишки, конечно, тоже. Заодно. Скопом. А ещё – не забудьте! – свершения, победы, обгоны. Тут же – догонялки с обгонялками, рывки, скачки́, подпрыжки, кувырки и многое этакое прочее. Вроде бы цирк и кино сплошные выделываем, не живём. Но мир, но мир-то тем не менее вокруг какой? Деловой, проворный, бегучий. А потому кому же шибко, или не шибко, охота – да и есть ли время! – копаться во всяком старье? Эх, чего уж!..
Афанасий Ильич хотел было что-то возразить, уже потянул по-привычному солидно и баритонисто «но-о-о», однако старик не дал допеть.
Глава 33
– Как бы там ни было, а позвольте закончить птахинскую, попутно единковскую, что называется, народно-семейную эпопею. Осталось малёшко. Не против? Вот и славно! Благодарю. Или как говаривали в старорежимные поры: покорнейше благодарствуем-с. Уж простите меня, упрямца и говоруна неисправимого, но всё же, надеюсь, безвредного. А на поезд, не переживайте, не нервничайте, мы всенепременно успеем: я водила, сами, поди, убедились, ещё тот. Мигом домчим до железки. Начал я, уважаемый Афанасий Ильич, рассказ о Птахиных с Николая Михалыча, нашего знатного бригадира. На нём, родимом моём Коле-Николаше, и закруглюсь, потому как человек он истый птахинский, то есть на особинку. Или, как принято у нас говорить, с живой душой.
Старик помолчал, вглядываясь в небо поверх пожара.
– Но, знаете, помер Коля. Помер, помер друг и товарищ мой любезный. Годков пять назад ушёл он от нас в мир иной, не хочу говорить, в загробный. Убивалось и стоном стонало на похоронах всё село да и вся округа поангарская: такой человек, такой бригадир, такой хозяин! Он был очень строг, но и очень справедлив. И, знаете, всё-то в нём заточилось и сообразовалось природой и судьбой на «очень», на ять. И очень умный, и очень молчаливый, и очень самоотверженный, и очень любящий, и очень ненавидящий, и очень доверчивый, и очень осмотрительный, и очень весёлый вдруг, и очень задумчивый до отрешённости ото всего дольнего, и очень рубака шашкой сплеча, и очень рубаха-парень, и очень правдивый, и очень себе на уме, и очень, говаривали, жадный, прижимистый, и очень, опять-таки говаривали, щедрый, даже расточительный. Впрочем, не стоит перечислять, а лишь подвести черту и сказать: всё в нём было очень русское, очень сибирское, очень нашенское. По высшему разряду и то, и другое, и прочее. Такое, чтобы оставаться самим собой и быть полезным миру, людям, своей семье. Коренное же, стержневое в Коле было и держалось накрепко, как на века: сказал – сделал. Надо? – будет. Надо больше? – будет вам больше. Надо ещё больше? – что ж, будет вам ещё больше. Выдать сверхплана ещё вот столько? – что ж, получи́те. У начальства, несмотря на свою непростую повадку, был хотя и не в любимчиках, но в чести незыблемой, с орденами и грамотами. Однако никогда перед ними не преклонялся, обходился с холодноватой почтительностью, считая многих из них дармоедами, никчемными людишками. Ничего лично для себя не выпрашивал у них, а исключительно для дела, для бригады, для людей. Просил же так, что хоть лопни, уважаемый начальничек, а вынь да положь. Сам же был исполнителен по трудовым, инженерно-технологическим нашим делам и действиям до щепетильности и въедчивости. Самодурства, отсебятины со стороны рабочего или начальника любого, какого бы ранга-звания, возраста или даже пола он ни был, не терпел ни под каким соусом. Мог, если что, оборотиться к кое-кому из руководства спиной и ушагать восвояси. А мог иного зарвавшегося деятеля и за грудки сграбастать да тряхнуть хорошенечко. Знаете, он был силён и могуч всячески. Однако внешне далеко не богатырь. Скорее, щупловат, неказист. Ходил несколько присгорбленно и поглядывал этак робковато и настороженно, говорят, – из-под низа. Казался застенчивым и неуверенным подростком. Но уж если для дела надобна была дерзновенность, размашистость, силёнушка былинная – вмиг преображался: чудилось, даже вымахивал ростом и плечами раздавался. Глаза вспыхивали, и чудилось – лучами так и шибают, бьют в твою душу, в самое нутро, электризуют тебя, хошь, не хошь, а зашевелишься, забегаешь. Команды отдавал чётко, кратко, ну, просто как в бою пропалённый всеми огнями и продымлённый всеми дымами самый полевой из полевых командир. На фронте я таких прокопчённых да беззаветных служак встречал. Тихушные и смирнёхонькие, когда не у дел настоящих, но огонь-человеки, когда ринулись и повели за собой других. Личности – загляденье, мужики – истые. Побаивались нашего Колю равно как работяги, так и чины. Пьянки, прогулы, какая-нибудь другая дурь в его бригаде, – ой, ни-ни! И чтоб всяческие
