Молодая голландка, продолжавшая держаться подчеркнуто по-детски, сказала, что у нее двенадцать детей.
«Двенадцать детей, — сказал Альберто с сочувствием, отказываясь замечать шутку, — это же ужасно».
Девушка попыталась еще раз. «Я знаю писателя, — сказала она. — В Рио».
Она попала в точку. Альберто, в жадном поиске полезных южноамериканских адресов и телефонов, подобрел и вытащил записную книжку. «Доброжелательный человек?»
«Ему пятьдесят лет».
Альберто вышел из себя. «Не пойму вас, — сказал он, убирая записную книжку, — я спрашиваю, доброжелательный ли он, а вы говорите, что ему пятьдесят лет».
Фотограф из Арубы снимал чиновника из Арубы, который сидел расслабившись и ковырял зубочисткой в зубах. Его черные очки отражали дикий пейзаж — лес, река и камни.
После ленча желание Альберто исполнилось. Мы отправились в деревню к буш-неграм. Это была росчисть невдалеке от главной дороги, короткая пыльная улица с чистенькими облицованными планкой коробкообразными домиками по обе стороны, совсем не то, чего мы ожидали: никаких резных дверей, никаких следов африканского стиля, о котором мы читали, только мельком увиденные в темноте домов радио, швейные машинки и несколько велосипедов, все в хорошем состоянии. Сотрудник Информационного бюро напомнил, что рядом современная стройка; люди работают на этой стройке и носят соответствующую одежду. Но были там и голые дети, копающиеся в пыли, и женщины с открытыми грудями — они болтаются, похожие на расплющенные папайи. Альберто опять принялся щелкать. Женщины заулыбались и побежали в свои коробки.
Чиновник из Арубы благодушно смотрел по сторонам. Ему посчастливилось: он был без фотоаппарата и за гульден смог убедить одну женщину исполнить за домом танец с собакой. Стоило появиться нам с Альберто, не заплатившим, она перестала танцевать.
«Я должен наснимать этих буш-негров», — говорил Альберто. Но он не мог или не хотел платить. Мы шли между домов, женщины рассыпались перед нами, голые груди болтались и хлопали. «Эта девушка полная дура. Он доброжелательный? Ему пятьдесят. Круглая дура! Тьфу!»
Он подкрался к женщине за швейной машинкой. Она схватила шитье и убежала.
Он опять присоединился ко мне. Затем снова пропал, камера наготове, пушистые волосы, собранные в хвост, подпрыгивали в такт быстрым мелким шагам. На этот раз ему повезло больше. Я увидел, как он входит в дом. Но тут же подскочили наши женщины. Молодая голландка с криком побежала в хижину вслед за ним, и Альберто мгновенно выскочил в страшном раздражении.
«Господи, как я страдаю! Ну, как я страдаю!»
Мы отправились обратно, Альберто был безутешен. «Господи, как я хотел снять буш-негров». И весь обратный путь в Парамарибо он давал выход своему раздражению. «Вы слышали того человека на дамбе? Не снимать. А почему? Это совершенно идиотское правило. Когда итальянец сталкивается с таким идиотизмом, он говорит: „Хорошо, но давайте как-то договоримся, чтобы я поснимал“. Слава тебе, Господи, что я итальянец. Почему мы едем так медленно? Дорога пуста. Почему мы едем так медленно?»
«Ограничение скорости, — сказал фотограф из Арубы.
— И потом, это же правительственная машина».
«Идиотизм. В Италии мы бы сказали, что потому, что это правительственная машина… — он прервался и скомандовал — Стоп!» Он выскочил и сфотографировал бок-ситодробилку. «Жаль, у меня нет больше времени, — сказал он возвращаясь, я бы сделал хорошие фотографии. Здрасьте вам!»
У него в руке оказался клочок бумаги — его сунула молодая голландка. Она смотрела перед собой и улыбалась. На бумаге был женский профиль, как на рисунках школьниц.
«И что мне с этим делать? — спросил он, — Я просто вот держал руку, и нате — письмо. И что с этим делать?» Он засунул его в полосатый красный носок и прошептал: «Это выпад?»
«Господи, — сказал он потом, — как же я сегодня весь день страдал!»
Пропавший мальчик. В Западной Африке люди называют себя черными. В Вест-Индии некоторые, неустанно пытаясь сделать черное белым, считают, что это слишком в лоб: говорить так значит отрицать эволюцию. В разных регионах придумывают разные эвфемизмы: в Суринаме мне цитировали описание потерявшегося негритенка, которое появилось в газетной колонке «Пропало/Найдено»: ееп donkerkleurige jongen met kroes haar — мальчик с темным цветом лица и вьющимися волосами.
Эдуард Брума, негр-адвокат около тридцати пяти лет
— лидер националистов и человек, о котором в Суринаме говорят больше, чем о ком бы то ни было. Он темно-коричневый, среднего роста и сложения, с необычайно впечатляющим лицом: лоб с легкостью собирается складками над переносицей, а его высокие брови круто выдвигаются вперед над глубоко посаженными горящими глазами. Когда он едет по Парамарибо в своем монструозном зеленом «шевроле», мужчины и мальчики машут ему, и в этих приветствиях присутствует слегка заговорщицкий дух: хотя националистическую агитацию разрешено вести открыто, националисты не занимают официальных должностей, и их движение имеет несколько подпольный характер. Однажды на улице я видел, как женщина среднего возраста схватила доктора Эрселя за рукав и шепотом поздравляла.
Националистическое движение началось в Амстердаме — городе, знакомом всякому образованному суринамцу. Сам Брума провел там семь лет. Ему там понравилось, и он утверждает, что его движение не питается от расовых обид и не направлено против какой-либо расовой группы. Не все сторонники Брумы — это в основном негры — согласятся с этим, не согласятся и голландцы в Суринаме. И трудно представить, как можно избежать расового чувства, когда культурная проблема, беспокоящая Бурму и его сторонников, — это в сущности проблема негра в Новом Свете. В Тринидаде и Британской Гвиане мало кто вообще понимает, что такая проблема существует, и к чести националистов Суринама надо сказать, что они смогли донести ее до сведения общественности без впадения в крайности, без «назад в Африку» ямайских растафари или негров-мусульман в США. В то же время некоторые их идеи могут напугать добропорядочных граждан и привести к крестовому походу против тех, кто их разделяет. Их взгляд на христианство историчен: они считают его такой же частью европейской культуры, как и голландский язык.
Но чем заменить христианство, которое для вест-индца не просто вера, а достижение? Усвоением африканских культов, которые в каком-то виде еще бытуют среди буш-негров? Принятием ислама? Но невозможно по приказу сменить ни религию, ни язык. Негритянский английский не заменит развитого языка. Буш-негры очень интересный и кое в чем даже достойный восхищения народ, но между этими лесными обитателями и образованным суринамцем не может возникнуть взаимопонимание и глубокая симпатия. Получается, что решение этой проблемы либо может быть только насильственным и навязанным, либо вообще не может существовать. И возможно, никакого решения и не нужно — нужно лишь глубокое осознание того, что культуры и страны существуют за пределами белых метрополий, за пределами Европы и Америки. Достичь такого понимания непросто. Ибо насколько сильней христианство почитается на Ямайке, чем, скажем, в Лондоне, настолько же острей в вест-индской колонии проявляется присущий метрополии провинциализм: для добропорядочного вест-индца Италия — страна настолько же чуждая и нелепая, как Япония или Нигерия.
Трудно сказать, смогут ли националисты способствовать развитию такого понимания в Суринаме, не соскальзывая в бесплодный черный расизм. То, что они увидели проблему с такой остротой, на мой взгляд, связано как ни парадоксально, с их голландским наследием, прежде всего с их голландским языком. Английский принадлежит всем, кто на нем говорит. Голландский настолько явно принадлежит голландцам, что тот житель колоний, кто говорит на нем как на родном языке, не может не поразиться странности ситуации, которая для британского вест-индца естественна и правильна. Говоря на языке, который почти не понимают во внешнем мире, голландцы стали великими лингвистами. Суринамцы тоже. Английский, голландский, французский, «негеренгелс» — вот языки, на которых говорит образованный суринамец, и к этому списку индиец добавляет хинди, а яванец яванский. Получая доступ к столь многим мирам, суринамец не настолько заражен колониальным провинциализмом, как житель Британской Вест-Индии, и способен к более объективному взгляду на свое положение.
Язык, который растет. Я показал Корли перевод Уайта, который сделал Эрсель, и увидел, что это произвело на него впечатление, хотя он и не поддерживает националистов. Он перечитал текст. «Gendri, — сказал он наконец, — Что это за слово? Не знаю, что оно значит. Оно существует только двадцать четыре часа».
