Лицо ее неожиданно для меня заалело от краски.
— А кто верит? Ну да! — убеждая скорее себя, чем меня, сказала она, потом покивала головой, о чем-то раздумывая. — Я знаю… Это из-за меня… Я сказала ему, что вы заступитесь за меня, что и на него найдется управа. Вот поэтому… Я вам все расскажу… Да плюньте вы. У нас народ добрый. Да и он-то добрый. Это он последний год такой стал. Вот вы прямо сегодня, вы вечером поговорите с ним. Только сегодня, а то еще совсем запьет. У него друг близкий умер. Вот он и злой на весь свет. А вина даже не подумайте. Вина не надо, — и посмотрела на меня почти строго. — Ну, болтает… Поживете?
— Не знаю, — ответил я.
— Не знаете? Уедете? — голос у нее вдруг упал. — Значит, не поможете мне…
— Не знаю, — повторил я. — Я действительно, Настя, не знаю сейчас. Может быть. Это все должно выясниться завтра. Мне завтра нужно быть в Темрюке. Но может случиться… есть обстоятельства… что мне придется срочно уехать в Ростов… И потом…
— А еще писатель! — выпалила она, вспыхнув.
Я старался не видеть ее сузившихся, снова ставших колючими глаз. Она замолчала. Лежавшие на лодке пальцы сжались в кулак и, мне показалось, побелели.
— Нет, я хочу… Вы только поймите… Мне нравится здесь, нравится ваша Ордынка, но я хочу, чтобы вы мне поверили. Не побоится меня никакой прокурор, понимаете? Ведь следствие только идет. Есть милиция, прокуратура, суд. Вот они решают. А я ведь здесь человек совершенно посторонний. — Я говорил, чувствуя, как в ней нарастает враждебность, и начиная слышать пустоту собственных слов.
Она повернула голову, сложила руки на груди и разглядывала меня в упор. Что-то вроде издевательской усмешки появилось на ее губах и застыло.
— И у вас все будет хорошо. Я уверен, Настя…
— Прокуратура, да, решает? Милиция? — Усмешка ее стала надменной, брезгливой и даже непонятной на таком красивом лице. — Ну и надо же, летают такие… Это надо же, — выдохнула она.
— Я даже постараюсь что-нибудь узнать в Темрюке об этом деле, — сказал я. — Обещаю вам. И вообще, я думаю, вы преувеличиваете.
— Ну и люди, — выговорила она. — Вот и живи с такими. Да вы меня-то чего боитесь? Смывайтесь себе тихонько. Воздух чище! Да и не люди вы совсем. — Отвернулась и застыла у лодки, глядя на лиман. Плечи опустились еще ниже. И вдруг взялась за край юбки и, скрестив руки, совершенно спокойным, даже ленивым движением потянула ее вверх, снимая…
Я понял, что за юбкой тут же последует сорочка, и быстро зашагал по тропинке, слыша, как от порывистых сильных движений за тростником плеснула вода. Она зачеркнула меня. И, надо сказать, я ощутил это. Однако теперь я запутался еще больше, так на меня подействовала естественность ее порыва, так притягивала ее неповторимая чистая красота, которую по-настоящему я разглядел только здесь. Она, конечно же, чего-то не договаривала. Это ясно. Зачем, в самом деле, ей эта Ордынка? Стирать белье? Варить рыбакам уху? И отчего так вдруг она именно теперь приехала сюда? И не просто просила, а требовала, чтобы я помог ей. Но, несмотря ни на что, я почему-то продолжал верить искренности каждого ее слова. И снова решил, что позвоню завтра в Ростов, и, если там все в порядке, в самом деле вернусь сюда. Здесь, по крайней мере, можно наслушаться тишины…
Солнце теперь повисло над самым лиманом, и в воде появилась едва-едва приметная краснота, тяжесть, предвещавшая близкий вечер, и, значит, мне надо было торопиться, чтобы не упустить Симохина. И я прибавил шагу.
Весь изогнувшийся, словно он был без костей, чем-то похожий на спустившее колесо, шофер Кириллов все так же плавился на причале, свесив и голову и удочку. Бездумная, как вечность, колоритная для неподвижной Ордынки фигура. Что он вообще делал здесь? Просто ловил рыбу и ждал, когда ему вернут права?
— Вас ищет Симохин, — лениво крикнул он мне, не разгибаясь, повернув ослепшую голову; наверное раскаленную, почему-то подумал я. К этой его голове раз навсегда была прислюнявлена папироса.
Значит, Симохин здесь. И даже ищет меня. Непонятно скучный, пренебрежительный тон был у этого шофера. Или мне это стало уже казаться? Может быть, и Симохин поверил Прохору и теперь тоже считал меня скрытым спекулянтом? Тогда, пожалуй, мне придется добывать какой-нибудь транспорт самому или уезжать сейчас же, пока еще светло. Я зашагал к холодильнику и вдруг почувствовал, что меня начинает брать за живое эта война, неизвестно почему объявленная мне Прохором. Ладно еще Темрюк. Поднявшись пораньше, не особенно рискуя, в крайнем случае можно доковылять и пешком. Это преодолимо. И в конце концов, ну и бог с ним, с моим самолюбием. Для этого есть чувство юмора. И кто он мне — Прохор, чтобы всерьез реагировать на его выходку?! Куда серьезнее было другое, что я осознал лишь в эту минуту. Ведь теперь, пожалуй, еще совсем неизвестно, смогу ли я устроиться здесь, достать и жилье и лодку, если все же вернусь. Кто захочет пустить к себе подозрительного человека? В крохотной-то Ордынке, где каждый на виду. Вот чем оборачивались эти запущенные вокруг меня слухи. А там ходи по домам и доказывай, кто ты такой… И, снова ощутив жару, духоту, голод, я не сумел заставить себя подойти к рыбакам и прикурить, увидев их откровенно повернутые ко мне спины. Вот и доказательство моих предчувствий…
В кармане брюк у меня по-прежнему, но уже бесполезная, лежала полиэтиленовая пробирка с темно-зелеными таблетками, которую теперь я мог оставить себе разве на память. Недоставало еще застрять на этих лиманах и опоздать даже на похороны. Не успеть и тут.
Белая рубашка Симохина то мелькала среди грузовиков, подъезжавших к холодильнику, то исчезала в темноте ворот этого полуразвалившегося мрачного сарая. Я стоял и поджидал его у дороги, прячась от солнца в тени одинокого, серого от пыли дерева. Сдвигая на затылок свою серебристую дорогую кепку, вскидывая руки, он беспрерывно что-то объяснял и доказывал людям, выходившим из машин и обступавшим его. Тряс какими-то бумажками и показывал на лиман. Он был явно не отсюда, не из этой, доживавшей свое, Ордынки, такой резкий и быстрый, а возможно, загнанный и метавшийся здесь. Его энергии, наверное, могло хватить на что-то большее, чем Ордынка. И в этих голубоватых модных и с острыми стрелками брюках, в новых ярко-желтых туфлях он тоже был не отсюда и как будто не имел дела с этой рыбой. Чересчур уж он выделялся, бросался в глаза. Но, судя по всему, именно он и был в Ордынке силой и властью. И решал и распоряжался. Шли прямо к нему, спрашивали его. Я наблюдал за ним и невольно думал о том, что ведь и он тоже каким-то образом замешан в преступлении, которое произошло здесь. Ведь и он, такой чистенький, когда убили Назарова, зачем-то выезжал на лиман, и, возможно, в этой же белой рубахе. И почему-то боялся Прохора, который отнял у него мотор и к тому же еще угрожал чем-то известным не только ему, Прохору, а им двоим. Может быть, Симохин подозревал, что я слышал их разговор, и разыскивал меня, чтобы проверить это? Зачем еще я понадобился ему? Или он тоже хотел, чтобы я вытряхивался отсюда? Раза два он кивнул, показывая, что видит меня и просит чуть-чуть потерпеть, подождать. И в этом его движении, когда он поворачивался ко мне и проводил рукой по горлу: «так занят», было что-то доверчивое, почти мальчишеское, а может быть, демонстративно приятельское, показушное.
«В ТОТ ВЕЧЕР, КОГДА ЗАСТРЕЛИЛИ НАЗАРОВА, НА ЛИМАНЕ БЫЛИ ПРОХОР, СИМОХИН, КИРИЛЛОВ И КОСАРИ…»
Кто все же из них нажал на курок?
Я раздумывал о собственных делах, но этот ленивый, растопленный жарой вопрос тем не менее иногда возникал во мне. Но даже не из любопытства и: не потому, что я увидел каждого из них, нет, не узнал, а именно только увидел, и не потому, что до сих пор слышал обвиняющий голос Камы, а потому, что тогда на лимане был еще один каким-то образом запятнанный этой историей человек — Дмитрий Степанов, который уже никогда не выступит на суде и ничего не скажет в свое оправдание. И замарана целая жизнь. Останется темный, запавший другим в души, уже ничего не значащий, но едкий слушок. На его опустевший дом, возможно, будут показывать пальцами. Почему же, почему я не докричался до него, почему не доплыл, почему не упросил косарей догнать его лодку? Почему не приехал раньше, вместо того чтобы заниматься копанием в собственной душе?
Еще какая-то машина загрохотала на дороге, но, не доехав до холодильника, свернула в поле, попрыгала по ямам и остановилась. Пыль рассеялась, и я увидел, что это весь облепленный раствором, покореженный самосвал, груженный кирпичом. Из кабины высунулся шофер и что-то крикнул Симохину. И теперь между холодильником и самосвалом я разглядел, очевидно, тот самый, на который я и наткнулся днем, высокий, удививший меня оранжевый штабель. Для обыкновенного дома кирпичей здесь было более чем достаточно. Шофер уже влез в кузов и быстро подавал кирпичи двум старикам, которые начали складывать новую стену. Неужели Симохин действительно собирался что-то строить на этом берегу?
