— Ну, так чего ж, маленечко поесть надо, — раздался голос Симохина за спиной.
Я не слышал, когда он вошел.
— А как фамилия художника? — спросил я, все еще пытаясь понять, что должен был означать этот портрет.
— Фамилия? А мне как-то и ни к чему. Рыбаки приходят, смотрят, смеются, — сказал он, двигая табуретами. — Ну, деликатесов особенно нету… Но может, и этого скоро не будет, если за рыбу уже убивают. Вот какие у нас дела теперь. Ну, пока оно холодненькое…
— А ему сколько лет?
— Кому? Вы про Назарова?
— Художнику.
— А-а-а-а… Да вроде как мне. Тридцать три — тридцать четыре. Сюда вот садитесь. Поудобнее. — И, заметив мой удивленный взгляд, засмеялся.
На полу стояло деревянное ведро, в котором среди льда чернели бутылки. Одна уже была на столе. Настоящий чехословацкий «Будвар» — редкость даже в больших городах.
— Из санатория одного, — объяснил он с улыбкой. — Для нас заказал. Привезут хоть черта, лишь бы получить рыбу. Вот и не стань тут взяточником! Ну, рюмочку коньяку? — деловито спросил он, достав из кармана нож со штопором. — А ведь я не забыл: у вас еще одна просьба ко мне. Одну вы сказали, а вторая? Огурчик, огурчик цепляйте.
— Лодку хотел попросить, — сказал я. — Вечерком на лиман съездить.
— Один? Э-э-э… Нет, нельзя… Заблудитесь. Нет, нет, опасно. Тут и я до сих пор путаюсь. Тогда уж вместе выедем. Камыш тут такой… Ну, вот, — выдернул он пробку, вздохнул, снял кепку и, подумав, положил ее на колени. — Рыбку можно макать в тузлук или ложка вот. Мы-то макаем. Скорей получается… Вместе поедем. Я вам и место покажу, где Назарова убили. Недалеко тут…
Только теперь я увидел его без кепки. Лицо у него вдруг оказалось совсем другим, вовсе не энергичным, не напряженным, а почти круглым, добродушным и словно оголенным, беззащитным. Глаза не въедливые, какими были под козырьком, а даже как будто близорукие, совершенно чистые, серые и, можно сказать, смеющиеся. Пожалуй, глаза у него были светившиеся, но с неожиданной глубиной. Портрет на стене явно никуда не годился.
— Или, может, с пивка начнете? С холодненького? — спросил он, наклоняя бутылку над моим стаканом. — Вы вообще-то в наших краях первый раз? Прежде не были?
— Нет, никогда, — ответил я, заметив, что на столе всего одна рюмка и только один стакан для пива. Все — для меня. И сам он ни до чего не дотрагивался.
Волосы у него были густой и короткой золотистой паклей, сбившейся, возможно, от пота, а может быть, так они вились.
— Ну и скажите честно: как лиманы? — придвигая мне сразу и коньяк и пиво, спросил он, наклоняясь через стол. — Вот выедем в лодочке, я вам такую красоту!.. Поискать еще! А говорят, что пропасть могут. Не верю. Вот про это и хотел с вами поговорить. Ну и по своим личным делам посоветоваться. Очень рассчитываю, что поможете. Я даже думаю, может, книгу напишете, — заторопился он, — а я вам материал дам. Такой, что в правительство пойти можно, доложить, прижать кой-кого. Писателя-то, я считаю, примут. Я вам такой материал… Я сам так полагаю… Так: чем, значит, человек культурнее, тем природа вокруг… ну, пышная, что ли. Белые беседки с колоннами под деревьями… А вы что же не пьете? А то, если на лиман выезжать, до темноты успеть надо. Я хоть человек подозрительный, но раз вы здесь, я за вас отвечаю, — усмехнулся он.
— Ну, а себе-то вы что же? — спросил я. — И рюмка всего одна.
— Не могу, — виновато улыбнулся он. — Не по мне… На здоровье не жалуюсь, но не люблю. Ни водки, ни коньяку. Вообще. Дурею. А у меня разговор важный. Мне и верно: хоть руку поднимай на человека. Но я сперва про лиманы. А вы закусывайте, закусывайте. Часок у нас еще есть. Вот говорят: теперь такой век, что заводы, плотины, индустрия, химия там… Так чего ж мы сами рыбу-то в тузлук макаем, а не в нефть? Нельзя, значит? Против жизни, значит. Аргумент? — неожиданно он отстранился и посмотрел на меня с улыбкой. — Или вы, может, считаете, я вас споить хочу? Потому сам не пью, а вам налил?
— Ну, нет, что вы. Я рюмку выпил, мне хватит.
— А я вам объясню, — с ноткой обиды быстро произнес он. — Скажу вам. Я из-за чего не пью? У меня, понимаете, такой аргумент! Вот чем человек, к примеру, от свиньи отличается? Нет, я серьезно. У человека три взлетные точки: ум, душа, любовь… Три… А пьяный разве соображает? Туман же, муть, предметы слипаются. Ну, бывает, начальство заставит, застыдит. Тяпну стакан, чтоб отстали. Уважаю, значит. И вот, знаете, сам не свой, чувствую. Не тот. И кулаком стукнуть по столу могу. И кажется, все на меня лезут. Сижу и как бы, понимаете, ищу сам себя. Мелю чего-то, ору, сам сознаю, что ору, а все равно… И вот как бы самого себя разозлить хочу, возбудить еще больше, чтобы из меня скорей эти градусы вышли, освободили. Не люблю. А когда мозга чистая, мне приятно. Я вам признаюсь: мне соображать приятно. Как говорят, игра мысли — вот чего мне нравится. Чтобы шарики там крутились, как я сам хочу. Чтобы я сопоставлять мог логично, выводы делать, умным вещам удивляться. А пьяный? Язык чего-то лепечет, руками махаешь, кто чего сказал — не поймешь. И только знай среди ночи поднимать Румбу, продавщица у нас в магазине. Вот потому и не люблю эту дрянь. Какой там ум?! А душа?..
Он и сейчас будто нервничал, говорил торопливо, азартно, требуя всего моего внимания. И, кажется, от первого неосторожного моего слова, жеста мог встать, хлопнуть дверью и уйти. По шее у него текли струи пота, которые он время от времени стряхивал платком, тем же самым, которым вытирал ботинки, хотя, конечно, не отдавал себе в этом отчета, и я удивлялся, как он выдерживает эту свою нейлоновую рубашку, почему не снимет хотя бы сейчас.
— …Ведь пить-то аргумент какой: заливать душу вроде бы. Вот эту тарелку так взять, об пол шмякнуть или в стену пустить… Для чего? Для души. Горит. И без штанов ходить можно, а пол-литра набрать полагается, потому что штаны, чтобы прикрываться, а пол-литра — для души. Вот и заливай душу. Утопи, значит. Ну, залей. А жить-то именно душой надо, как я сам считаю. Вы только не подумайте, что я от жизни отворачиваюсь. Я понимаю, что время такое, что и к начальству подход нужен, и кое-где подсоврать полезно, дымку подпустить, и кое-кому рыбки на дом послать. На стену ведь не полезешь. Но мало ли что. А если я вижу, что человек ворованным живет и под другого копает, значит, и я так должен? И тоже без совести? И глаза перед людьми прятать? Да ведь я и не то вижу. Да и на моей-то работе разбогатеть в два счета можно. Я ведь вам объяснял. А жить-то все равно душой надо, если ты не свинья, а человек. — Он открыл еще одну бутылку пива, вытер все тем же платком и поставил на стол. — Помидорчики только сегодня с поля…
Этот тузлук действительно был как огонь.
— Я бы вам все это говорить не стал, хотя и посидеть тут не с кем. Но доверяю вам. Совет хочу получить… А вообще-то, должен сказать, мне понравилось, как немцы живут. У них, понимаете, порядок. Я не то говорю, что государственный порядок, а как бы это… У каждого внутри порядок. Знает, чего делает, зачем. Если слово даст — конец. Вот у них пьянства не будет. Как считаете? Не-е-е… Никогда, — подумав, ответил он сам себе. — А главное — труд уважают. Вот это. Умеют работать. Каждая минута у них на учете. Я к ним с уважением. Немцы — это не пустой номер. Могут, — заключил он. — Ну, мы, конечно, народ другой. У нас размах. Мы и княжну персидскую за борт, чтобы душу потешить. Нам что?! Нет, я, конечно, знаю, у нас свои преимущества… А пива этого, если нужно, мы еще закажем… Так вот, про лиманы, а то я ушел…
Слушать его было интересно. Но я все равно не мог избавиться от того, что знал о нем. Знал, что и он в ту ночь был на лимане и эта самая душа его неспокойна. И не слишком ли красиво и выгодно для себя говорил он все это? Или, может быть, действительно соскучился по собеседнику, а мыслей в этой затерянной Ордынке накопилось много?
— …А по душе, если жить по душе, тогда как… Вот вы скажите, как тогда, как поверить, что эти лиманы загибнут, накроются? А жить тогда этой душе чем же? Спиваться? Набивать чемодан деньгами, пока еще можно? Разводить спекулянтов? Чего же остается? Ну, вот Ордынке-то этой чего остается? Помирать? Вот в подонки пойдешь… А я считаю: не погибнут лиманы. Не может быть. Не могут в государстве такие дураки сидеть. И одно дело рыба, а ведь и красота! Вот мы выедем… Спору, конечно, нет, — прихлопнул он ладонью по столу, уронил кепку и поднял ее, — заводы нужны. Так точно, нужны. Но время-то — автоматика. А вот почему, почему новые заводы под землей не делать? А! Машине-то все равно где работать. Понимаете мою мысль? И дым этот как-то там перерабатывать, улавливать, что ли, можно. Я не специалист. Я в стройбате служил, а потом по рыбе. Почему их нельзя под землю? А наверху только беседки с колоннами, и там пульт, диспетчеры. Верно же? Или считаете, что утопия? А я думаю, так и будет. Скоро. Надо нам создать в стране зоны образцовой чистоты природы. Ведь соображают же там, наверху, что заводов хоть тыщу строй, хоть в Америке покупай заводы, а вот моря, как наше, как Азовское, шиш, не построишь, ни за какую валюту не купишь. А вот от нас-то валюта идет. Сама тут эта валюта разводится. Земля, она сама по себе, как человек. Каждая часть важна. Вот я потому и верю. Вот потому и холодильник надежный поставлю. Да я горло перегрызу, кто на эти лиманы рукой махнул. Любому! — И его серые глаза блеснули твердостью. — А вы мне помочь должны. Обязательно. А я вам скажу, к кому обратиться. Фамилии дам. У меня ведь и разрешения нет, и проекта нет. Ничего. Кирпичи вожу. Достал слева. Один, можно сказать, председатель колхоза меня только и поддерживает. А так смеются, когда прихожу куда. Чокнутый, говорят, — невесело засмеялся он. — Вот так и хожу в чокнутых, а теперь еще сделали и подозрительным за то, что на лимане был. Да, вообще-то, конечно, мне это плевать, в чем там меня подозревали Назаров, или Степанов, или еще кто. Вот так вроде бы за одни лиманы воюем и друг друга топим. Полагается так, что ли? На этой самой раскладушке ночью иногда лежишь, ну так, поверите, горько. Думаю: да пропади оно все, уеду, смотаюсь. А утром посмотришь на лиман, на всю красоту — отойдешь. Человеком-то надо оставаться. Надо? Или курить, может, начать? Дайте сигаретку, если есть.
