оставлена в Зимнем дворце и после траурных мероприятий отправлена с прочими регалиями обратно в Московскую Оружейную палату[690].
Во время своей поездки в Варшаву и пребывания в столице Царства Польского Николай I неизбежно оказывался в пространстве, так или иначе связанном с памятью о Станиславе Августе. Так, в Белостоке императорский кортеж останавливался на ночь в резиденции сестры покойного короля[691], а во время коронационных торжеств Николай I и его семья многократно бывали в Лазенках – роскошном дворцовом комплексе, принадлежавшем некогда Понятовскому[692]. Но в Белостоке императора привлек лишь парк, а Лазенки, где жил великий князь Константин Павлович, ассоциировались у монарха исключительно с братом. Никаких упоминаний о Станиславе Августе в это время сделано не было; ни один из текстов, связанных с коронацией, не отсылал к Понятовскому даже косвенно.
Потерявший страну, отрекшийся от власти, зависимый, Станислав Август никак не мог быть полезен для выстраивания нового нарратива единения. И главное – подобная апелляция была бы плохо принята в Царстве Польском, ведь с именем Станислава Августа связывались разделы и утрата контроля над страной. Император Николай, выражаясь словами XIX столетия, «искавший» в своих польских подданных, не мог нанести им такой обиды.
Отказ российского императора апеллировать к фигуре союзника Петра Великого Августа II был также вполне показательным. События начала николаевского царствования – восстание на Сенатской площади и Русско-турецкая война 1828–1829 гг. – удивительным образом роднили его с предком – основателем империи, который в первые годы царствования подавлял стрелецкие бунты и направлял свои внешнеполитические устремления к Черному морю. Неудивительно поэтому, что в общественном сознании 1820‐х гг. существовала уже немыслимая в 1850‐е гг. параллель Петр I – Николай I[693]. Ассоциируя себя с Петром Великим, император, однако, не видел смысла в использовании образа его польского союзника. Материалы коронации показывают, что монарх не рассматривал возможность разворачивания образа «наследник Петра Великого на троне Августа Сильного». История царствования Августа II – без громких военных побед и полная политических противоречий, интриг и тайных союзов (в том числе и против Петра Великого), бесконечной борьбы со Станиславом Лещинским и наконец завершившаяся отречением от престола – привнесла бы ненужные императору коннотации[694]. Кроме того, Николаю в принципе не нужен был исторический персонаж, связанный с реализацией тактического союза: для воплощения идеи общности он искал одного человека, а не пару монархов, один из которых воплощал бы Россию, а другой – Польшу.
В этом поиске Николай I обратил внимание на фигуру Яна III Собеского. Именно его будущий польский король называл в переписке с братом своим «достойным предшественником» на польском престоле[695]. Собеский привлек Николая I по нескольким причинам. В его личности – воина, успешно сражавшегося против турок и шведов, покровителя искусств и наук, приобретшего для своей коллекции Рембрандта и Рубенса, путешествовавшего по миру и посылавшего учиться в Европу своих подданных, короля, жизнь которого была осмыслена еще и как красивая любовная история[696], – император мог видеть много схожего с биографией своего кумира Петра Великого. К тому же в рамках николаевской временнóй перспективы Петр I и Ян Собеский вполне могли восприниматься как современники.
Польский король, известный войнами с Османской империей и особенно действиями под Веной в 1683 г., где была остановлена турецкая угроза, был фигурой европейского масштаба. В польских землях XVIII – первой половины XIX в. выражение восхищения относительно его побед было принятым стандартом поведения[697]. Интерес к нему в России проявился задолго до начала XIX в. Его поклонником был В. В. Голицын, полонофил, первое лицо в русском правительстве времен регентства царевны Софьи[698]. Потрясен фигурой Собеского был и П. А. Толстой. Оказавшись в 1696 г. в Европе, он стал свидетелем прощания с покойным Собеским и оставил подробное описание castrum doloris короля в Варшавском замке[699]. Серьезный интерес к Собескому – победителю турок демонстрировал и сам Петр Великий. Сразу несколько источников указывают на появившиеся в России на рубеже 1700–1710‐х гг. польские произведения искусства. Первым в поле зрения современников попал бюст короля Яна Собеского, установленный в петербургском Летнем саду. Шведский военнопленный и мемуарист Л. Ю. Эренмальм увидел в начале 1710‐х гг. «4 изображения, или статуи, из мрамора, которые были привезены в Петербург из Варшавы в Польше; среди них особенно ценными были изображения короля Яна Собеского и королевы Кристины»[700]. Датский посланник Ю. Юль в записках за 1709–1711 гг. упоминает, что «статуи эти были вывезены из садов польских магнатов»[701].
Спустя более чем столетие образ Собеского все так же оставался востребованным для конструирования образа власти[702]. Николай I начал с того, что пожертвовал деньги на новый саркофаг для упокоения сердца Собеского в Варшаве[703]. М. Гетка-Кениг справедливо указывает, что устройство в церкви капуцинов часовни для размещения саркофага с сердцем Собеского и оформление этого «мавзолея» должны были постулировать связь между Собеским и Николаем I через указания на победоносные войны с Турцией, которые вели оба монарха[704]. Саркофаг из красного мрамора с сердцем Собеского, который украшают корона, меч и надпись, упоминающая императора Николая I, и сейчас можно увидеть в костеле Преображения Господня на Медовой улице в Варшаве. Интересно, что схожую символическую акцию Николай I осуществил спустя почти 20 лет, отправив красный карельский (шокшинский) мрамор[705] на создание саркофага Наполеона в Доме инвалидов в Париже[706].
Как уже упоминалось, во время коронации Николай I использовал в качестве церемониального меч, подаренный Собескому римским папой Иннокентием XI. В дни пребывания в Варшаве в 1829 г. Николай и императрица Александра Федоровна несколько раз посещали Вилянов[707] – резиденцию Яна Собеского недалеко от столицы Царства. В «Дневнике» В. А. Жуковского, обычно очень кратком, одна из таких поездок удостоилась отдельного описания: «9 мая (1829 г.). Вечер в Вилланове: замок с барельефами. Китайские горницы. Горницы Собеського. Место, где он умер. Портрет Марии-Кащимиры»[708].
Образ Собеского – победителя турок стал для Николая отправной точкой для актуализации категории «общий враг», позволившей сочетать нарративные структуры, которые без наличия третьего элемента были сложно сопрягаемыми. Император справедливо рассудил, что отсылок к существованию двух народов под одним скипетром было недостаточно для позиционирования образа нового братства, и прибегнул к ориенталистскому (в трактовке Э. Саида) приему, сформировав оппозицию «цивилизация» (Польша и Россия) – «варварство» (Турция). Иными словами, во второй половине 1820‐х гг. борьба с Турцией стала для российской власти ответом на вопрос о том, каким должно быть основание для нового единства[709]. Последнее, в свою очередь, способствовало пополнению списка николаевских предшественников на польском троне.
В 1828 г., за год
