новый польский король. «Отечественные записки» посчитали необходимым указать, что прямо перед коронацией императорская чета слушала «Греко-российскую обедню»[647], а рассказ о переносе регалий в собор не включал в себя их благословение примасом. Из текста был также удален зафиксированный в франко-польском «Церемониале» въезд Николая I в Варшаву[648], что позволило не упоминать благословение Николая католическими священниками и примасом. Такое построение текста имело целью снижение значимости церемонии, ведь коронационный въезд – аллюзия на въезд Христа в Иерусалим – был неотъемлемой частью русской коронационной традиции. Отсутствие этого необходимого ритуального элемента меняло сам статус церемонии в глазах русских читателей. Опуская информацию о коронационном въезде в город, автор «Отечественных записок» решал и еще одну очень важную задачу – избавлялся от необходимости упоминать Прагу, пригород Варшавы, со стороны которой Николай I и свита российского императора въехали в город. Прага вполне могла запустить у русского читателя комплекс ассоциаций, которые правительство стремилось избежать: стремительный штурм Праги А. В. Суворовым в 1794 г., заставивший капитулировать повстанцев Костюшко, и предшествовавшая этим событиям еще памятная современникам Варшавская заутреня, когда в городе во время богослужения по случаю Пасхи был вырезан русский гарнизон. Между прочим, свидетелем произошедшего стала шотландская няня будущего императора Николая, оказавшаяся в Варшаве в 1794 г.[649] Варшавская заутреня достаточно быстро перешла в категорию табуированных событий, однако описание случившегося нашло свое отражение в карамзинском «Историческом похвальном слове Екатерине II», написанном в самом начале XIX столетия. В этом тексте произошедшее было названо «коварным злодейством», а поляки – «слабодушными убийцами». При этом Н. М. Карамзин прямо связывал все произошедшее с концом польской государственности: «Варшава напомнила ужасы Сицилианские!.. Сердце Екатерины содрогнулось. Державная рука Ее бросила в урну сей недостойной Республики жребий уничтожения, и Суворов, подобно Ангелу грозному, обнажил меч истребления; пошел – и вождь мятежников спасается от смерти пленом; и Прага, крепкая их отчаянием, дымится в своих развалинах – и Варшава падает к стопам Екатерины. Совершилось!.. Польши нет; но мятежные и несчастные жители ее, утратив имя свое, нашли мир и спокойствие под державою трех союзных Государств. Республика без добродетели и геройской любви к отечеству есть неодушевленный труп»[650]. Образы такого ряда, конечно, прямо подрывали идею братства «соплеменных народов».
Для российской прессы существенную проблему представлял также вопрос о презентации действий императора Николая при произнесении клятвы-молитвы. В официальном «Церемониале» отмечалось, что перед молитвой российский император преклонил колени (se met à genoux) перед распятием, стоящим в центре зала[651]. Это же зафиксировали и польские источники[652]. «Отечественные записки» трактовали эту часть действа иначе: «Император «преклонил колено и громким голосом прочел… молитву»[653]. «Северная пчела» также сообщала своим читателям, что перед произнесением молитвы «монарх России и Польши преклонил колено перед невидимо присутствующим Богом»[654]. Аналогичные трактовки содержатся и в материалах А. Х. Бенкендорфа[655], при этом последний замечает, что при виде императора в короне все присутствующие в зале «пали на колени»[656].
В действительности сложно сказать, встал ли император и король на колено или на колени: в источниках можно обнаружить оба варианта. Пожалуй, единственное, что подтверждает первую версию, – приписка о числе подушек, отправленных в Варшаву. Как следует из сопроводительных документов, для церемонии были «приготовлены восемь подушек, покрытых темно-красным (малиновым) бархатом, окаймленных галунами и золотыми кистями, для коронационных регалий, и девятая, на которой расположится Ее Величество Императрица и Королева в тот момент, когда Император и Король передаст ей цепь ордена Белого Орла»[657]. Едва ли в случае, если Николай опускался на колени, для него не была бы приготовлена отдельная подушка.
В целом у читателя публикаций на польском и/или французском языках появлялся образ императора, стоящего на коленях и обращающегося к богу; в русских же текстах Николай I представал скорее рыцарем, опустившимся на одно колено и вызвавшим у участников действа восторженные чувства. Такое разночтение привело в итоге к тому, что читатель – неважно, находился ли он в Варшаве или, например, в Москве, – интерпретировал варшавскую церемонию в более или менее привычном для себя смысле, имея в виду те или иные исторические и религиозные установки.
4.2. Достойные предшественники нового польского короля
Хотя манифест о коронации, адресованный русскому читателю, содержал указания на некоторую связь с российской традицией, в действительности события, разворачивавшиеся в столице Царства Польского, выстраивались авторами действа (и в первую очередь императором Николаем) как прямо апеллирующие к традиции польской. Фактически во время коронации Николай I стремился встать в ряд с польскими королями прежних эпох. Речь при этом идет не только о шагах практических, таких как выделение средств на реставрацию главного символа власти польских королей – Вавельского замка в Кракове[658]. Император подошел к делу со всей серьезностью и выстроил целую систему, которая должна была отсылать к конкретным фигурам и событиям.
По какому принципу Николай I выбирал своих «достойных предшественников» на польском престоле? Имела ли для него значение их политика в отношении России, руководствовался ли он стремлением связать себя с союзником империи? В этом случае взгляд монарха мог пасть на польского короля Станислава Августа Понятовского – известного фаворита Екатерины II. Станислав Август был фигурой относительно недавнего прошлого (скончался в 1798 г.), поэтому Николай был осведомлен о нем даже по рассказам современников.
Как известно, последние месяцы своей жизни после отречения от польского трона Станислав Август прожил в Петербурге. Современники, наблюдавшие его в это время, неизменно именовали его «злополучным изгнанником»[659], «несчастным королем»[660], а место его последнего пребывания – Мраморный дворец в Санкт-Петербурге – «могильным дворцом»[661]. А. Чарторыйский в своих «Мемуарах» описывал реакцию поляков на встречу со Станиславом Августом в Москве в 1797 г. во время коронации Павла I: «Они (поляки. – Прим. авт.) видели своего низложенного короля, грустно сидящего на трибуне, и проходили мимо него, чтобы на коленях принести присягу чужеземному государю, властелину их отечества… На них лежал отпечаток смущения, страха, чего-то вроде упадка моральной силы, чувства унижения, испытываемого ими, благодаря необходимости присутствовать при этом торжестве»[662]. Много писали и о неприятном эпизоде, произошедшем, судя по всему, во время все той же московской коронации[663]. Станислав Август, участвовавший в церемонии, вынужден был стоять во время продолжительных церковных служб. Забывшись или почувствовав усталость, бывший польский король позволил себе присесть и немедленно получил от императора Павла I приказ подняться[664]. Частые апелляции современников к этому случаю были связаны с тем, что последний показывал отрекшегося от власти, стареющего и, конечно, переживающего
