время Крымской войны, в год начала обороны Севастополя, у Николая I состоялся известный разговор с генерал-адъютантом А. Ржевуским, поляком по происхождению. Разговор этот, впрочем, был похож на монолог. Император задал вопрос: «Кто из польских королей… был самым глупым?» – и сам на него ответил: «…самый глупый король был Ян Собеский, потому что он освободил Вену от турок». Рассуждения о неоправданных политических решениях на этом не завершились. По сообщению А. Ржевуского, император добавил: «А самый глупый из русских государей – я, потому что помог австрийцам подавить венгерский мятеж»[731]. Не называя себя в разговоре с генерал-адъютантом одновременно российским императором и польским королем, Николай по-прежнему видел связь между собой и Яном Собеским.
Прочтение Николаем I собственной роли через призму польской истории и единства борьбы России и Польши против турецкой угрозы было выбором вполне оправданным и опирающимся на актуальную повестку и польскую интерпретацию своей истории[732]. Вместе с тем удачно найденные позиции отнюдь не гарантировали стабильности – польский маркер «цивилизованности» и «варварства» мог легко сдвигаться в сторону классической трактовки, в рамках которой Россия воплощала в себе черты, присущие в николаевской системе образу Турции. Более того, обе страны могли также составлять своего рода иерархию варварских государств, в которых Россия часто «била» Турцию. Об этом красноречиво свидетельствуют материалы агентов Третьего отделения, наполненные различными жалобами поляков. Так, в 1826 г. М. Я. фон Фок доносил императору, цитируя одного из «благонадежных поляков»: «Целое народонаселение в Польше и Литве страдает за нескольких сумасбродов, составлявших тайное общество, из‐за нескольких горячо-головых студентов. Ко всему придираются: к слову, к молчанию, к одежде, к сочинениям. Новосильцев запретил даже преподавать польскую историю в Виленском университете, что не запрещали турки грекам…»[733] Ему вторил другой житель Царства: «Все согласны, что негодование в Польше дошло до высочайшей степени, что поляки желали бы лучше б принадлежать Турции, нежели оставаться в таком инквизиторском управлении, где каждый не уверен в своем дне и ежеминутно ожидает ареста, высылки за город, поездки с казаками или жандармами без объявлений и тому подобное»[734]. Настроения переходили и в действия: известно, что галицийские поляки принимали участие в Русско-турецкой войне на стороне Турции[735].
4.3. Барон Штрамвер и «Хорошая Ядвига»: Польский коронационный нарратив
Во время коронационных торжеств Николай стремился быть максимально внимательным к символам и традициям Польши. Показательно, что языками коронации стали французский и польский. Как уже говорилось, «Церемониал» коронации был издан как двуязычный текст, а клятва-молитва, которую монарх произнес во время церемонии, была представлена на французском. Николай I в определенной степени владел польским и при этом полагал необходимым его использование в польских землях, по крайней мере тех, что были присоединены Александром I[736]. Сохранились воспоминания, согласно которым во время пребывания в Царстве Николай I демонстративно прервал одного из польских дворян, обратившегося к нему на французском. Император заявил: «…я понимаю по-русски и по-польски; французский язык между нами совершенно не нужен»[737].
Исключительно важно и то, что Николай согласился использовать в Царстве полонизированный вариант своего имени. Вензель монарха представлял собой литеру «М» («Миколай»)[738]. Это решение дало впоследствии основания для появления легенды о действиях депутатов сейма при начале Польского восстания в ноябре 1830 г. Согласно этой версии, декларируя отстранение Николая I от власти в Царстве Польском, находящиеся в Сенатском зале Варшавского дворца депутаты не только подписали постановление о детронизации, но и совершили символический жест – перевернули вензель Николая, свергнув власть Романовых и обозначив свою приверженность свободе. «М» («Миколай») превратилась в «W» («Вольность»)[739].
Языковой выбор подчеркнул принцип автономии территории, возведенный в степень, близкую к независимости. В трактовке Николая у Царства был свой язык, его надлежало уважать[740], используя при необходимости язык дипломатии – французский. В рамках этой парадигмы русский язык оказывался совершенно невостребованным. Его положение оказывалось сопоставимо с положением православия. Интересно, что император стремился закрепить эти установки, даже вернувшись в Петербург. По приезде в императорскую столицу после коронации Николай осуществил несколько символических жестов мемориального содержания вполне в духе установок проведенной церемонии. Так, дворцовые гренадеры, участвовавшие в коронации, получили ордена, наградные грамоты к которым были написаны по-польски[741].
Император полагал, что он и поляки как практически, так и символически начали говорить на одном языке и что в отношении проявления «уважения к польской национальности» он сделал все от него зависящее. Он не ожидал, что варшавская коронация станет церемонией, во время которой польская сторона предложит вполне самостоятельный нарратив и основания для осмысления образа нового монарха, а также его действий в настоящем и будущем. При этом присутствие императора в городе придаст этой модели черты официальной позиции.
На первый взгляд, польские символы, обращенные к Николаю I, были вполне универсальными – схожими с российскими: здесь можно встретить уподобление императора отцу (а императрицы Александры Федоровны – матери)[742], апелляции к радости, вызванной происходящим, а также восхваление силы и мудрости нового коронованного монарха, готового следовать по стопам своего предшественника. Показательны и стихи по случаю коронации, публиковавшиеся в «Варшавском курьере» или отдельными брошюрами. В одном из таких сочинений автор призывал тени польских героев спуститься на землю, чтобы увидеть присягу, которую принесет народ новому королю (названному в тексте «благодетелем»[743]), и записать хвалу Николаю в книге будущего. Здесь же описывалось ликование польской земли, некогда поруганной, а ныне взирающей на свое возрождение. В другом тексте коронация уподоблялась оживлению природы в мае, возвращению «Надежды, Свободы и Жизни»: «славянский монарх» входил в «город сарматов» в сопровождении супруги, наследника и «Ангела Надежды»[744]. Николай, таким образом, оказывался прочитан через образ брата и предшественника на престоле Александра I, а значит, ему предписывались любовь и благодеяния в отношении к его польским подданным.
Чаще, однако, символический нарратив был сконструирован сложнее, с разворотом к античной героике или сюжетам польской истории. В первом случае новый король часто сопоставлялся с римским императором Траяном[745] или осмыслялся в связи с мифом о храме Януса, двери которого отпирались во время войны и запирались на время мира. В одном из текстов, где император представал усмиряющим врагов, приносящим веру и свет, к Николаю I были обращены следующие слова: «Когда закроешь двери Януса… мы повторим слова наших отцов, которые всегда были в наших сердцах: „За Короля! Слава, Отчизна, Бог“»[746]. В другом тексте новый польский король сравнивался с Титом Флавием, «окруженным любовью богов», славным и карающим врагов. Автор текста упоминал
