Поезд встал в Ватерлоо, на конечной станции. Швейная машинка была слишком тяжелой, чтобы забросить ее на багажную полку, и помочь было некому, поэтому Ада запихнула ее под сиденье. Вытащив машинку, Ада сошла с поезда. Всех ПБП прямо с платформы препроводили в контору-времянку с надписью «Объединенная военная организация». Ими занялась грудастая женщина, ее серый форменный жакет едва не лопался. Юбка, туго обтягивавшая бедра, помялась под животом от долгого сидения на стуле. Женщина, хмурясь, шуршала бумагами, словно Ада была досадной помехой.
— Будь вы солдатом, — объявила она, хлопнув папкой по столу, — действительно военнопленной, я бы знала, что к чему. Для начала я бы откомандировала вас совсем в другое место. Но гражданские лица, — она выпятила губу, — да еще женщины. Как нам с вами быть?
— Не хочу вам надоедать, — Ада оглянулась на очередь из ее попутчиц, — но я здесь не одна такая.
Грудастая поглядела на Аду, покачала головой:
— Тем хуже. — Из ящика стола она вынула большую черную копилку и с грохотом водрузила ее на столешницу: — Мы мало что можем для вас сделать, разве только оплатить проезд до дома. — Она выудила четыре полкроны и вручила их Аде: — Ex gratia[60].
Ада не поняла, что она сказала, но эти четыре полкроны смахивали на милостыню. Почему с ней обращаются как с нищей бродяжкой?
— Вам есть куда направиться, как я понимаю?
— Да, есть. — Ада смотрела грудастой прямо в глаза. — Разумеется. — Она положила монеты на стол: — Не беспокойтесь. Мне они не нужны. Я живу буквально за углом.
Женщина приподняла бровь:
— Берите. Где вы еще их добудете? Подайте заявление на карточки. Вон там. — Она заглянула в какой-то формуляр: — Не замужем?
— Нет.
— Хм, — отреагировала грудастая, наклонилась вбок и через плечо Ады крикнула: — Следующий.
Взяв деньги, Ада подняла машинку и вышла в главный зал вокзала. Ватерлоо. Ей хотелось ущипнуть себя. Неужто она дома? Наконец-то. Машинка оттягивала руку. Ада нащупала в кармане полкроны. «Багажное отделение». Она заберет ее позже. Попросит отца сходить за ней, или Альфа, или Фреда. Ада, зачем тебе эта штуковина? Везла ее из такого далека, надо же.
Избавившись от машинки, Ада устремилась на улицу. Ватерлоо-роуд. Вот церковь Св. Иоанна. И родильный дом. Потом на Стэмфорд-стрит, дома Пибоди как стояли, так и стоят. Все в наличии и сохранности, сэр, но осмелюсь заметить, слегка поизносилось, уж не взыщите, сэр. Если с этими домами все в порядке, значит, и с ее улицей тоже. Она перешла на другую сторону. Экстон-стрит. Рупель-стрит. Дома в ряд. Все целехоньки. Только кое-где окна заколочены досками. Тюлевые занавески посерели, а по оконным рамам и дверям неплохо бы пройтись краской, но их не разбомбили. Все хорошо. И будет хорошо. Ада побежала, на глаза наворачивались слезы. Она остановилась, утерла лицо. Кто тут плачет? Так не пойдет. Она дома. За угол. Сид-стрит. Вереница домиков, прижавшихся друг к другу, с одинаковыми дверьми и старомодными квадратными окнами. Цок-цок по неровному тротуару, мимо жилья Чэпменов и О’Коннорсов, двери на улицу по-прежнему открыты, и можно заглянуть внутрь: респектабельные дома, уютные дома. Даже это не изменилось, радовалась Ада. Может, сейчас кто-нибудь выйдет из этих домов, узнает ее. Боже правый, никак Ада Воан!
И вот он. Номер 11. Ее дом. Ада сложила пальцы в кулак, негромкое тук-тук костяшками по старому дереву. Вдохнула и взялась за ручку. Повернула. Толкнула дверь. Прихожая, казалось, уменьшилась в размерах, но на стенах все те же поблекшие обои в цветочек, те же грязные отметины вдоль лестницы и облупившиеся зеленые перила. Дверь в кухню распахнулась, вышла мать; вытирая руки о фартук, она смотрела на Аду как на незнакомку.
— Кто там?
— Это я. — Голос напряженный, как растяжка гранаты. Комок в горле. — Ада.
Два широких шага, и мать уже схватила Аду за локоть, вонзая ногти в кожу:
— Надо быть отпетой нахалкой, чтобы заявиться сюда после всего, что было.
Ада отшатнулась растерянно. Она мечтала обнять мать, уткнуться лицом в ее волосы, ощутить запах ее пота и тепло ее кожи. Она вернулась, ее дочь, пропавшая без вести, предположительно погибшая, вернулась с того света. Разве не чудо, черт возьми? Но ни здравствуй в ответ, ни тем более материнского объятия.
— Сколько мы с отцом пережили из-за тебя, — продолжила мать. — Это убило его, понимаешь? Рухнул замертво. Так-то вот.
Папа умер? Желудок сдавило, Ада глотала горькую слюну. Не так она себе все представляла. Папы больше нет? Пусть она и тревожилась из-за бомбежек Лондона, но в такой исход никогда не верила. Ада отчаянно сдерживала слезы. Она так и не сказала отцу, что любит его. Не попрощалась с ним. Не сказала спасибо, папа.
— Когда? — выдавила она.
— Оставил меня одну, — мать игнорировала ее вопрос, — мы знать не знали, где ты, жива ли, а может, уже покойница. И ни слова от тебя. Ни сло-веч-ка.
— Неправда, — возразила Ада. — Станислас послал вам телеграмму.
— Станислас? Значит, так его звали? Немец проклятый.
Имя случайно соскользнуло у нее с языка. Она не хотела упоминать о Станисласе.
— Он… — Ада осеклась. Нет, лучше «мы». — Мы послали вам телеграмму. Мол, все хорошо. Не волнуйтесь.
— Ну-ну, да только ваша телеграмма сюда не дошла.
— Ее отправили на адрес миссис Б. Она должна была сообщить вам.
— Хочешь сказать, тебе хватило бесстыдства отправить телеграмму не мне, но чужой женщине? Миссис Б. ничего не говорила про телеграмму. Она прибежала сюда, когда разразилась война. В первый же день. Ада вернулась? Видите ли, она на работу не вышла. Тогда-то мы и узнали, что ты улепетнула в Париж с каким-то красавчиком. Позорище. Кто бы мог подумать, что моя дочь способна на такое.
Как же давно это было, много, много лет назад. Сколько всего произошло с тех пор, но ее мать не может уняться, распаляется, словно Ада уехала в Париж вчера, словно нет ничего важнее, словно мать ни минуты о ней не тосковала. Ада пригляделась к ней. Годы только добавили матери сварливости, глубокие морщины пролегли на лбу и вокруг рта, губы истончились, оттого, наверное, что их постоянно поджимают.
— Я написала вам письмо, когда война закончилась, — напомнила Ада. — Раньше не могла.
— Ага, хорошенькое письмецо. «Много всякого приключилось». Выходит, у тебя приключения, а мы тут подыхаем. — Мать придвинулась к ней вплотную, обдавая Аду тяжелым затхлым дыханием. — Пока ты там развлекалась, мы здесь жили как в преисподней. В аду. Бомбежки, карточки и эти жуткие «мокрицы»[61] до кучи. Мы тут нахлебались, все до единого. Живот клали. А ты? Ты снимала сливки там, в Германии, на пару со своим дружком-нацистом.
— Нет, — возразила Ада. — Все не так. Мне тоже было плохо…
— Плохо? Тоже? Да ты понятия не имеешь, через что мы здесь прошли.
— Меня интернировали.
— И что это значит на нашем родном? — презрительно усмехнулась мать.
— Меня взяли в плен. Я была заключенной.
— В тюрьме, что ли? На всем готовеньком, не иначе. Ни забот ни хлопот.
Ада не знала, что ответить. Как рассказать о том, что она пережила? О том, что видела? Она хотела лишь одного — вернуться домой, но здесь с ней обращаются как с предателем. Но она никого не предавала. Поверит ли ей мать? Поверит ли хоть кто-нибудь?
— Поди, о нас с отцом ты ни разу и не вспомнила, — продолжила мать. — О братьях, о сестрах.
Ада опустилась на табуретку. Голова у нее кружилась, тело не слушалось.
— Как они?
— Наконец-то поинтересовалась, — оскалилась мать. — Фреда убили при Аламейне. Отдал жизнь за таких, как ты. — Она плюнула на башмаки Ады. Такой свою мать Ада еще не видела. Обычно ее вздорная ругань сыпалась на отца, и он отвечал как мог. Теперь же Ада стала ее девочкой для битья. — С Альфом все в порядке. И с твоими сестрами тоже. Но ты? Ты всегда была эгоисткой. Лгуньей. От тебя только одно горе.
Ада потерла лоб. Смерть отца — словно глубокая воронка в ее душе. Она бы многое дала, чтобы снова учуять запах отцовского табака, отцовского пота, когда он крепко прижимает ее к своей груди, касаясь губами ее макушки. Знать, что ею дорожат, — вот чего ей сейчас больше всего не хватало. Ты всегда была моей любимицей, Ада.
— Прости, — тихо сказала Ада. — Я не нарочно. — Она с трудом сдерживала слезы.
— Прости? — Мать, казалось, дошла до точки кипения. — А не поздновато ли извиняться, дорогуша? Тебя здесь не ждали и не ждут. Так что пошла вон. Сию же секунду.
— Вон? — не сразу поняла Ада. — Мне нельзя остаться?
— Нет, паразитка, нельзя.
