— Я хочу чего-нибудь плотного, только что приготовленного, я очень голоден.
— На кухне ничего нет, господин. Мы уже закрываемся, кухня у нас первая кончает работать. Наш хозяин хочет, чтобы официанты до десяти работали, а те, кто там у плиты сидят…
Шрирам вышел из себя. Не хватало еще до ночи слушать обо всех этих дрязгах! Он решительно произнес:
— Ну ладно, беги и принеси мне что-нибудь, что знаешь, еды какой-нибудь и кофе, хорошего кофе.
Он пожалел, что употребил это слово, потому что официант тут же начал опять говорить о том, как трудно теперь сварить хороший кофе: с молоком трудности, сахар только на черном рынке, и до чего жадны все эти спекулянты! Шрирам не знал, что делать. Наконец он не выдержал.
— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросил он.
— Затем, что так оно и есть.
— Ну ладно, — сказал он грубо. — Я голоден, и если ты собираешься меня кормить, то поторапливайся. А будешь стоять и разглагольствовать, так я встану и уйду.
— Что вы желаете, господин? — произнес официант, казалось впервые вспомнив о своих обязанностях.
— Две порции сладкого, одну чего-нибудь остренького и побольше горячего кофе, — приказал Шрирам.
Впервые за все эти годы он мог кому-то давать распоряжения. Его удивил собственный голос: он чуть ли не испугался, что вот сейчас кто-нибудь возьмет и прикажет поместить его в одиночку. Но ничего не случилось. Официант послушно принялся выполнять приказ.
Поев, Шрирам ощутил блаженство, а пожевав бетель с орешками, почувствовал себя так, будто вернулся в то время, когда не было ни войны, ни всевозможных политических неурядиц. Он был самим собой, внуком важной старой дамы, он жил в мире четко обозначенных границ и определенных занятий, посещая то бесплатную читальню, то базарную площадь и лавку Канни, никаких тревог и неожиданностей, все точно рассчитано и определено.
Он поспешил на Кабирскую улицу. Время для возвращения было чудесное. Часы на ратуше уже пробили семь, но, как всегда, на улице еще играли дети, площадки перед порогом домов были вымыты и посыпаны белой мукой. Почему он не захотел жить так, как живут эти люди, без забот и бессмысленных приключений? Была, должно быть, своя покойная притягательность в этой жизни, текущей себе без перемен и граничащей с застоем.
Почти во всех домах горел свет. Шрирам бежал по улице, широко раскрыв глаза. Остановился перед своим домом. Заглянул в открытую дверь. В доме расхаживали незнакомые люди. Он почувствовал себя обманутым, его охватил гнев: какое они имели право на его дом? Чьи-то дети гонялись друг за другом в холле под лампой — той самой старой лампой, под которой бабушка столькому его научила! Ему захотелось взбежать по лестнице и сказать детям: «Здесь бегать нельзя. Я могу запретить вам здесь бегать, если захочу». Небось хлопают дверями и ставнями, портят стены и вообще пустили дом вразнос. Пусть сам приводит все в порядок, когда придет время.
Он повернулся, чтобы пойти к Канни и поговорить с ним. Но обнаружил, что лавка исчезла. Не было больше портрета Марии-Терезы, которая освещала все вокруг. На месте лавки возвышалось новое цементное здание без окон, верно какой то склад. И снова он с болью подумал, что его обманули. Он прошел взад и вперед по улице. Никто из соседей на него не взглянул. Некоторых из них он видел: они сидели возле окон своих домов с вечерней газетой в руках. Удобно устроились! Ему хотелось подойти к ним и поговорить, но он боялся, что они могут начать ему выговаривать за всякие оплошности; к тому же он опасался, что не сможет найти с ними общего языка. Его мучила мысль, что он потерял способность говорить с этими людьми. Улица совсем не изменилась за время его отсутствия, только лавка Канни исчезла и некого было спросить, что случилось.
Внезапно он понял, что ночевать ему негде. В тюрьме, по крайней мере, им всегда был обеспечен ночлег.
* * *
Заведение фотографа сияло огнями, бросая яркий отсвет на улицу. Это было приземистое здание, в витрине которого, как положено, были выставлены увеличенные портреты детей, хорошеньких девушек и влиятельных горожан.
В приемной не было ни души — на полу лежал ковер из кокосовых волокон, а на низенькой табуретке стоял горшок с декоративным растением. Похоже, здесь никто не жил. Шрирам прошел в следующую комнату, которая тоже оказалась пуста. Он откашлялся и потоптался на месте, чтобы дать знать о своем присутствии.
— Кто там? — окликнули его.
Голос был Джагадиша.
Шрирам ответил:
— Тюремная пташка.
Он обрадовался, что наконец-то нашел в этом мире кого-то знакомого. Фотограф вышел из лаборатории и подошел поближе, вглядываясь в лицо гостя. Он, видно, работал близко к лампе и не сразу понял, кто пришел.
Подойдя ближе, он воскликнул:
— Ты? Когда тебя выпустили? Жаль, я не знал! А я-то думал, куда это ты запропастился? Ты где был? Они нам не говорили, где ты находишься. Если б я знал, что ты сегодня выходишь, я бы устроил тебе у ворот торжественную встречу с цветами и гирляндами. Горе в том, что страна еще полностью дезорганизована. Но я никого не виню. Государство наше молодое, прямо младенец, многое еще надо делать, но мы должны радоваться, что теперь мы правим страной сами и что над нами нет никаких иностранцев. Надо радоваться, что происходят перемены, и никого не винить в ошибках.
— Ты хочешь сказать, что нам надо радоваться, что теперь ошибки совершаем мы сами? — спросил Шрирам, к которому отчасти вернулась склонность к противоречию.
— Нет, ты только задумайся: там, где раньше восседали высокомерные вице-короли, сейчас сидят Неру, Патель и все остальные! Помнишь, как Черчилль называл Махатмаджи «голым факиром»? А теперь Голый Факир все решает, представляешь?
Он говорил с воодушевлением.
— Конечно, ошибки неизбежны, всюду будут просчеты, но мы не должны их преувеличивать.
У него язык заплетался от волнения.
— Если бы ты вышел из тюрьмы раньше, мы бы надели на тебя гирлянды цветов в День независимости и понесли на руках. Жаль, что ты задержался. Вот было торжество!
Джагадиш усадил Шрирама на широкий диван, положил ему на колени тяжелый альбом, устроился рядом с ним и стал переворачивать страницы.
— Как фотограф я горжусь этим альбомом, — заявил он. — Будущие поколения никогда не обвинят меня в небрежении. Я сделал все, что мог. Вот полная история нашей борьбы и венчающий ее День независимости.
Шрирам нашел в альбоме различные фотографии самого Джагадиша с подписью: «Скромный солдат». Была там и фотография разрушенного храма, где жил и трудился Шрирам. Джагадиш снабдил ее подписью: «Один из подпольных штабов Армии независимости». Шрирам поворачивал страницы альбома, который и вправду подробно документировал движение за независимость.
Джагадиш даже вклеил туда снимки тюрем и их внешнего вида. Были там и фотографии заграждений из колючей проволоки. Вообще, впечатление оставалось весьма романтическое. Ложной скромностью он также не страдал. Главным создателем независимой Индии, главным организатором изгнания британцев из Индии, был он сам. Он включил в альбом и несколько уличных сцен. На всех домах и лавках Мальгуди развеваются флаги, по улицам идут демонстранты, они играют на музыкальных инструментах и поют. Всюду цветы. Огромные толпы шагают по городу. Джагадиш взирал на все эти сцены с гордостью. Он чувствовал, что его труды на благо обществу не пропали даром.
— Да, — говорил он, — а что я имею после того, как столько трудился и рисковал? Что, меня сделают министром? Никакой надежды, сэр, этих местечек другие добиваются. Даже если я выдвину свою кандидатуру, кто меня знает? Разве парламентская комиссия выберет меня кандидатом? Никакой надежды, сэр, вот почему, чем бы я ни занимался, я никогда не бросал своей камеры и мастерской. Их у меня никто не отнимет.
В голосе у него прозвучала нотка сожаления, но почему — Шрирам не понял.
— Но ведь ты сам сказал, что мы еще пребываем в младенческом состоянии.
Это была убедительная формула, удобная, приятная, можно было не задумываться о том, что она означает и почему употребляется.
— Верно, верно, — согласился фотограф. — Я не жалуюсь и не ворчу. То, что я сделал, я сделал с превеликим удовлетворением. Об этом я не тревожусь. Я просто говорю, что в этих фотографиях я запечатлел все, что мы совершили, и только.
Фотографий было огромное множество. Шрирам начал быстрее листать альбом.
Его охватила скука. Фотографии были похожи одна на другую. Еще и еще демонстрации. Еще и еще люди. Флаги. Плакаты, изображения национальных вождей, снова люди. Во всем этом была некая монотонность, которую он не мог больше выносить. Он все быстрее листал альбом. Вот и последняя страница: Джагадиш подымает флаг на каком-то публичном сборище.
