ему оглушил, а левый глаз подбил". Хотя ручная расправа высших с низшими была тогда не в такую уж редкость, тем не менее, для секретаря "де ла сиенс Академии", философа и стихотворца, такое обращение с ним в присутствии всех членов коммиссии и даже "подлых людей" было нестерпимо; почему он и при дальнейшем разговоре не выказывал требуемой субординации.
— Ну, а теперь к делу, — зоговорил снова Волынский. — В голове y тебя хоть и сумятица неразборная, да есть все-таки некий дар слагать вирши.
— Сподобился божественной Иппокрены, — пробурчал с некоторою уже гордостью Василий Кириллович, которому не могло не польстить признание за ним поэтического дара даже со стороны столь безпардонного государственного мужа.
— Ты это о чем? — спросил с недоумением Артемий Петрович, более сведущий в учениех западных политиков, чем в миѳологии.
— Сподобился я, говорю, того животворного ключа, что забил из-под копыта парнасского коня, именуемого Пегасом.
— Не при сей ли самой оказии тебя и пришибло конским копытом? Ну, да для дурацкой свадьбы, так и быть, можешь опять оседлать своего Пегаса.
— Так ли я уразумел ваше высокопревосходительство? Вам блогоугодно, чтобы я сочинил стихи для дурацкой свадьбы?
— Ну да; на то ты сюда и вызван.
— Прошу от сего меня уволить, понеже дурацкие шутки блогородному человеку непристойны!
— А злостные пасквили сочинять пристойно? Еще учить меня вздумал, что пристойно, что нет!
И в новом порыве раздражение Волынский (как выражено в той же челобитной злосчастного стихокропателя), "всячески браня, изволил вновь учинить битие по обеим щекам в три или четыре приема".
— Говорить с тобой, сквернавцем, я больше не стану, — сказал он. — Полковник Еропкин даст тебе краткую материю для твоих виршей. И чтобы на утрие, слышишь, оне были готовы!
При своем блогоговении перед Артемием Петровичем за его заботы о благе родного народа, Самсонов был тем более огорчен его дикой выходкой. Чудака-учителя своего ему было искренно жаль; тот хотя и отказался давать ему уроки с переходом его к главному недругу Бирона, но все-таки продолжал снабжать его книгами. На следующий день его огорчение и жалость получили еще новую пищу.
По словам самого Тредиаковского, он, по возвращении домой, засел тотчас за сочинение заказанных ему «виршей». Тут, "размышляя о своем напрасном безчестии и увечьи, он рассудил поутру пасть в ноги его высокогерцогской светлости".
Однако, и на этот раз ему не повезло. Не дождался он еще выхода Бирона в «антикамеру», как вошел Волынский. При виде Тредиаковского, явившегося, очевидно, искать против него защиты y временщика, Артемий Петрович не мог сдержать своего горячого нрава, снова дал волю своим рукам, после чего отправил беднягу на Слоновый двор, где нижние служители сорвали с него рубашку и "били его палкою безчеловечно, так что спина, бока и лядвеи его все стали как уголь черный". Затем он был заперт до утра на хлеб и на воду в «холодную», служившую обыкновенно для вытрезвление подобранных на улице в пьяном виде обитателей Слонового двора.
По счастью, в описываемый день y Василья Кирилловича не оказалось там товарищей, и потому никто не мешал ему исполнять возложенную на него работу. Но работа не спорилась. Подперши голову обеими руками, он бормотал про себя всевозможные риѳмы; потом вдруг схватывал свое гусиное перо и скрипел им по бумаге. Но, перечитав вполголоса написанное, он сулил кому-то сквозь зубы чорта, зачеркивал какое-нибудь слово, а то и целую строку, и ожесточенно грыз бородку пера, пока не находил наконец более удачного слова или стиха.
Вдруг дверь за ним скрипнула. Он оглянулся. При тусклом свете ногоревшего сального огарка он с трудом разглядел вошедшего,
— Самсонов! — проворчал он, и губы его от озлобление перекосились. — Тоже над скорбной главой поглумиться захотелось?
— Господь с вами, Василий Кириллыч! Когда же я-то глумился? — отвечал Самсонов, ставя на стол перед ним кружку молока и тарелку с двумя битками. — Раньше принесть, простите, не способно было: того гляди, кому-нибудь из господ бы еще на глаза попался
— Так ты ко мне сам от себя?
— Да, на свой страх. Держать вас здесь приказано ведь неисходно без выпуску; а вас, я чай, голод уже пронял. Кушайте на здоровье!
Черствого вообще душою стихотворца такая неожиданная внимательность как-будто тронула.
— Ну, спасибо, друг, сугубое на том мерси, — сказал он. — Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых. В смиренномудрии и покорстве судьбе утесненная добродетель немотствует; что пользы противу рожна прати? Но утеснителя моего и персонального врага Немезида, рано ль, поздно-ль, не минует! Надругается над тобой, а ты делай перед ним еще блогоговейную морду! Тьфу! тфу!
— Горяч Артемий Петрович в гневе своем, точно, и крутенек, — сказал Самсонов, — но отходчив. Полно вам крушить себя! Вот как изготовите заказанные стихи…
— Торопок ты больно. Так сразу вот по заказу и изготовишь! Схватили соловья за горло: "Пой!" Чорта с два! А в таком деле помощи и не жди.
— Да, в чем другом, а по стихотворной части пособить вам я не могу. Будь тут в Питере господин Ломоносов…
— Типун тебе на язык! — вскричал Тредиаковский и, приосанясь, свысока оглядел юношу. — Ты кого это назвал?
— А господина Ломоносова, что сочинил такую прекрасную оду на взятие турецкой крепости Хотина, — отвечал Самсонов, забывший уже сделанное ему полгода назад его бывшим господином Петром Шуваловым предостережение. — Не стихи это, а музыка:
"Что так теснит боязнь мой дух?
Хладеют жилы, сердце ноет!
Что бьет за странный шум мой слух?
Пустыня, лес и воздух воет!
В пещеру скрыл свирепство зверь;
Небесная отверзлась дверь;
Над войском облак вдруг развился;
Блеснул горящим вдруг лицом;
Умытым кровию мечом
Гоня врогов, герой открылся…"
Несколько раз Василий Кириллович порывался остановить декламацию; наконец он с такою силой хватил по столу кулаком, что кружка с молоком подпрыгнула, и часть содержимого выплеснулась на стол и на вирши.
— А ну его к бесовой матери! Прекрати!
— Не буду, Василий Кириллыч, не буду! — спохватился Самсонов. — Но ваши же ведь академики отправили господина Ломоносова доучиваться в чужие края…
— «Господина»! «господина»! Какой он «господин»? Сын простого рыбака, да бежал еще, не спросясь, из-под отчого крова. Я бы его, бездельника и каналью, не в чужие края отправил, а в свои же российские, паче отдаленные.
— Так из него, по вашему, не выйдет ученого?
— Га! Чтобы из смерда да вышел ученый? Смехота, да и только! Напляшутся они еще с ним. И ведь наглость-то какая: присылает и мне оттуда, понимаешь: мне! свою
