и пластырями укладывать, чем он чрез несколько дней и вылечился"…
Этим донесением до поры до времени и ограничилось участие академического начальства к своему злосчастному секретарю: обидчик его, первый кабинет-министр, был еще в слишком большом фаворе y императрицы. Сам Василий Кириллович, однако, не стерпел и забежал с заднего крыльца еще к Бирону, а этому его жалоба послужила желанным оружием, чтобы погубить наконец своего ненавистного соперника.
VI. Арест Волынского
Вторая половина Масляной недели 1740 г. была посвящена празднованию мира с Турцией: после чтение герольдами на площадях мирного договора, с бросанием в народ золотых и серебряных жетонов, следовали: молебствие, разводы с пушечной пальбой, во дворце маскарад — для купечества, а на Дворцовой площади жареные быки с фонтанами красного и белого вина — для народа, которому царица с балкона бросала также горстями деньги; по вечерам же ежедневно фейерверк и иллюминацие (на которую, сказать в скобках, по счетам придворной конторы, было отпущено от Двора одного говяжьяго сала 550 пудов). Для обывателей это быль пестрый калейдоскоп непрерывных увеселений, для придворных же чинов, как доводится, посыпались еще, как из рога изобилие, щедрые пожалование. В числе пожалованных не был забыть и председатель маскарадной коммиссии, Волынский, удостоенный денежной награды в 20 тысяч рублей.
За этим наступило затишье Великого поста, — для Артемие Петровича — затишье перед бурей. По поводу требование саксонско-польским правительством возмещение ему убытков от прохождение русских войск чрез Польшу во время войны с турками, он не воздержался указать императрице на чрезмерную расточительность Двора, особенно безконтрольные расходы герцога курляндского, истощающие и без того скудные рессурсы казны.
— Будет! — сухо оборвала его Анна иоанновна. — Твоими трудами, Артемий Петрович, по свадьбе карликов я много довольна и не обошла тебя наградой…
— За что я имел уже счастье принести вашему величеству мою всенижайшую блогодарность, — подхватил Волынский. — Но горько мне, государыня, отдавать моих русских братьев чужеземцам на утеснение…
— Ты опять свое! Не гоже нам твои речи слушать. Язык y тебя — острая бритва. Берегись, как бы тебе зря самому не порезаться!
После этого в обращении с ним государыни Артемий Петрович не мог уже не заметить некоторого охлаждение; а чрезвычайно чуткая ко всяким таким симптомам высочайшей немилости вельможная знать не замедлила с своей стороны использовать эту немилость. Записной придворный остроумец князь Куракин, обедая раз во дворце вместе с Бироном и другими приближенными царицы, стал восхвалять ее царствование, столь же славное-де, как и царствование царя Петра Алексеевича.
— В одном лишь ваше величество ему уступаете, — добавил он со вздохом, — в одном!
— В чем же это? — спросила Анна иоанновна.
— Царь Петр знал господина Волынского за такие дела, что накинул ему уже веревку на шею, а ваше величество по мягкости сердечной вот уже десять лет не имеете духу затянуть петлю.
Острота, не смотря на ее грубость, вызвала на губах государыни улыбку; Бирон же с громким смехом чокнулся с острословом — и все близсидящие не преминули сделать тоже.
Нашлись, понятно, добрые люди, которые довели об этом случае до сведение Волынского. Терпение крайне самолюбивого государственного мужа наконец лопнуло. Целую ночь до утра просидев со своим секретарем Эйхлером за письменным столом, он услал секретаря спать и кликнул Самсонова.
— Вот что, Григорий, — сказал он: — могу я довериться тебе? Ты не выдашь моей тайны?
— Помилуйте, ваше высокопревосходительство! — воскликнул Самсонов. — Всякая тайна ваша в груди y меня как огонь в кремне скрыта. Лучше я дам руку на отсечение…
— Ну, рука-то твоя мне и нужна. Почерк y Эйхлера нечеткий, а y тебя весьма даже изрядный. Так вот y меня, видишь ли, изготовлено секретное доношение государыне императрице, о коем, окроме тебя да Эйхлера, ни одна душа человеческая не должна до времени знать, чтобы не пошло в огласку; понял?
— Понял-с.
— Возьми же сие и перебели возможно чище на царской бумаге,
Взял Самсонов "доношение", стал его перебелять; но чем далее писал он, тем тревожнее становилось y него на душе; а когда дописал до конца, то тяжелым предчувствием, как железными тисками, грудь ему сдавило: в докладной записке своей Артемий Петрович открывал государыне глаза, без всякой уже утайки, на целый ряд возмутительных жестокостей и злоупотреблений временщика-курляндца, который в конце концов должны были возстановить и против нее, государыни, любящий ее русский народ.
Самсонов решился поделиться своими опасениеми с Эйхлером; но тот прервал его:
— Да ты не видишь, что ли, что дело идет здесь о пресечении непорядков?
— Как не видеть. Но, неровён час, государыня осерчает. Все это можно бы сказать помягче, просить, а не требовать.
— Где надо просить, там не требуют, а где надо требовать, там не просят!
— И удостоится ли еще записка воззрение государыни? Отведут ей очи…
— Сам Артемий Петрович, я думаю, гораздо лучше нас с тобою знает, что делать, а мы только его исполнители.
Опасение Самсонова, однако, оказались не напрасными. "Секретное доношение" Волынского было передано императрицею самому Бирону для представление своих обяснений, а тот категорически заявил, что считает ниже своего герцогского достоинства оправдываться от злостных изветов человека, который осмелился нанести побои секретарю Академии Наук Тредиаковскому в императорском дворце, в собственных его, герцога, покоях и тем выказал неуважение к особ самой государыни.
— Служить вместе с Волынским я долее не могу! — заключил герцог. — Либо он, либо я!
рассказывали, что Анна иоанновна никак сперва не соглашалась пожертвовать Волынским, проливала слезы, но что Бирон стоял на своем. И вот Волынскому было прислано из дворца оффициальное извещение, что ее величеству до времени не блогоугодно видеть его при Двор.
— Ну, что я вам говорил, Артемий Петрович! — не удержался тут заметить ему Эйхлер. — При Дворе слагаются теперь про вас уже всякие небылицы: что вы бунтовщик и конспиратор, что и башкирские-то бунты, и поджоги в разных местах не обошлись без ваших наущений.
Волынский горько улыбнулся.
— Еще бы! — сказал он: — Теперь я и злодей, и разбойник, потому что этому курляндцу надо, во что бы то ни стало, стереть меня с лица земли. Не даром вспомнишь поговорку Разумовского: Не говори: "гоп!", пока не перескочишь.
Настало Светлое Христово Воскресенье. Все население столицы встретило его радостно на за утрене при перезвоне колоколов. Один только первый кабинет-министр с своими малолетками-детьми да немногими из самых преданных ему слуг сидел y себя в четырех стенах. А когда поутру явился к нему Эйхлер поздравить с Светлым Праздником, Артемий Петрович поник головой и угнетенно промолвил:
— Господь Бог знает и все дурные мои,
