Лилли не пришлось: они уже внизу, на льду, огибают вокруг Ледяного дома и несутся во всю оленью прыть в сторону взморья.
— Как хорошо, ах, как хорошо! — вырвалось из груди восхищенной Лилли.
Загнув на спину свои ветвистые рога, олени летели вперед, как на крыльях. Вот они промчались и в пролет меж двух плашкаутов Исаакиевского моста, и впереди открылась снежная речная равнина. А над этой равниной, на самом горизонте, там, где недавно закатилось зимнее солнце, тяжелый облачный полог как по заказу раздвинулся, и на чистом фоне неба вечерняя заря, прежде чем совсем потухнуть, заиграла усиленным заревом, заливая волшебным розовым отблеском и всю белоснежную реку, и оба ее берега с домиками и опушенными снегом деревьями.
— Смотри-ка, Гриша, — зоговорила Лилли: — мы точно догоняем солнце, сейчас его догоним…
— И догоним! — отозвался Самсонов. Замахнувшись длинным шестом, служившим. ему заместо бича, он так зычно гикнул на оленей, что те еще понаддали, а сидевшая неподалеку стая ворон, каркая, разлетелась в стороны.
— Как ты напугал их! — рассмеелась Лилли. — А там-то что за красота!
Олени вынесли их уже на самое взморье, на морской простор. И закат, казалось, запылал еще ярче, будто и вправду покажется сейчас солнце. Лилли глянула на сидевшего рядом с нею молодого возницу: весь он был обят тем же огненным сиеньем.
— Ты, Гриша, точно в огне! — сказала она. — А я, посмотри-ка?
Он повернул к ней голову, — и в глазах его отразилось то же сиенье, но как бы усиленное еще собственным его огнем.
— Знаете ли, Лизавета Романовна, кто вы теперь такая?
— Кто?
— Сказочная царевна!
— А ты сам верно Иван-царевич, что увозит меня на край света?
— И увезу!
В голосе его звучала такая восторженная нота, что Лилли даже жутко стало.
— Нет, Гриша, — сказала она сериозно. — Ты еще нас опрокинешь; дай-ка мне править.
Он безпрекословно отдал ей возжи; но тут вдруг на пунцовой от мороза щек ее он за метил белое пятнышко.
— У вас щека отморожена!
Отняв опять y нее возжи, он остановил оленей и подал ей ком снега.
— Вот потрите, да хорошенько, хорошенько!
Она принялась оттирать отмороженную щеку.
— Если бы ты знал, как это жжет!
— Тем лучше.
— Ну да! Вот посмотри: прошло или нет?
— Прошло, — отвечал он — и, точно на него нашло затмение ума, губы его прикоснулись к ее щеке.
Лилли с криком выскочила из саней и быстрыми шагами пошла обратно в сторону Петербурга. Не сделала она, однако, и двадцати шегов, как Самсонов в санях нагнал уже ее и поехал рядом.
— Простите, Лизавета Романовна, меня окаянного! — умолял он раскаянным тоном. — Сами вы ведь назвали меня Иваном-царевичем… Словно необоримая сила тут меня толкнула… Ну, простите! До Петербурга ведь еще верст пять…
Она, не отвечая, ускорила только шаги.
— Ну, будьте умненькой, сядьте! — продолжал он. — Я сам, поверьте, еще больше вас терзаюсь. До города я ни разу на вас глаз не подниму, ни словом не промолвлюсь. Все равно ведь не дойдете и в пути еще замерзнете.
Последний аргумент был настолько убедителен, что она, попрежнему не удостоивая его ответа, решилась, однако, сесть, дала и обложить себе опять ноги теплым оленьим мехом.
Не слыша уже ни гика, ни свиста, олени затрусили мелкой рысцой. Самсонов еле шевелил возжами, а Лилли уткнулась лицом в свою муфту. Вся зимняя картина кругом разом переменилась. От догорающого заката они повернули обратно к сумеречной тьме, и чем дальше, тем глубже погружались в эту безпросветную тьму. Потухло совершенно и светлорадостное возбуждение на душе y Лилли, но гнев ее также остыл и уступил место более спокойному рассуждению:
"Назвала его Иваном-царевичем, а он сей час и вообразил уж… Вот глупый-то! Поделом вору и мука."
Вдали замелькали огоньки Петербурга, а немного погодя на вспыхивающем горящею нефтью фон Ледяного дома вырисовался и темный силуэт Исаакиевского моста. Мысли Лилли невольно перенеслись к новобрачным в Ледяном доме, и сердечко ее наполнилось жалостью.
— А ведь карлики-то до утра там, пожалуй, замерзнуть! — проговорила она вслух. — Не отдать ли им эту оленью шкуру? Она очень греет…
Самсонов издал в ответ только какой-то нечленораздельный звук.
— Ты что там бурчишь?
Тот же глухой звук.
— Что y тебя язык во рту примерз?
— Я, Лизавета Романовна, ведь обещался молчать… Все вот думаю, не придумаю, чем бы мне откупиться… Знаю! Я брошу здесь перстень, что пожаловала мне нынче государыня.
Он снял перчатку с правой руки и взялся уже за перстень, как оказалось, с огромным рубином, окруженным бриллиантиками.
— Не смей! — остановила его Лилли. — Ты должен особенно дорожить этим подарком.
— Но вину мою вы мне так и не отпустите?
— И не жди! И на глаза мне уж не показывайся!
— Помилосердуйтесь! Назначьте хоть какой-нибудь срок.
— Хорошо, — смилостивилась она: — сегодня 6-е февраля? Так ровно через год в этот самый день ты можешь явиться ко мне во дворец.
— Лизавета Романовна! через полгода?
— Сказано раз: через год, так тому и быть. А вот уже и Ледяной дом. Ты не забудешь отдать карликам эту полость?
— При вас же ее отдам.
Окликнув стоявшего y ледяных ворот часового, Самсонов передал ему от имени будто бы Волынского, оленью шкуру для новобрачных а повез затем Лилли далее до самого дворца. Когда тут сани остановились y бокового крыльца, Лилли сошла с саней со словами:
— Итак до 6-го февраля будущого года.
Она ожидала, что он еще раз повторит свою просьбу, и тогда, быть может… Но он пожелал ей только на прощанье упавшим голосом:
— Храни вас Бог!
Так закончился для них памятный день ледяной свадьбы карликов,
Что касается самих новобрачных, то на другое утро их нашли в Ледяном их дом в полуобморочном состоянии, прижавшись друг к дружке, около потухшего ледяного камина, и если в них теплилась еще искра жизни, то блогодаря лишь покрывавшей их теплой оленьей шкуре.
Был еще один страдалец, долго помнивший ледяную свадьбу, — Василий Кириллович Тредиаковский. Но свою обиду он на этот раз не перенес уже молча, а вошел с челобитной к своему главному начальнику, президенту Академии Наук, барону Корфу. Корф с своей стороны откомандировал к жалобщику академика-доктора Дювернуа, и тот донес, что… "на квартиру к помянутому Тредиаковскому ходил, который, лежачи на постели, казал мне знаки битья на своем теле. Спина была y него в те поры вся избита от самых плеч дале поясницы; да y него ж под левым глазом было подбито и пластырем залеплено. Для предостережение от загнитие велел я ему спину припарками
