мертвенно-бледное лицо к зрителям, вмиг заставил их замолчать и замереть, хотя они только что были готовы снова поднять гомон. Все до единого жадно подались вперед, ловя каждое его слово. Губы его шевельнулись, но сорвавшиеся с них отрывочные фразы никто не услышал, кроме тех, кому повезло оказаться рядом. Договорив, он отошел от стола; его держал под руку полицейский агент, который провел его к боковой двери для членов суда, а следовательно, мимо помоста с заключенными. Однако Данвиль на полпути остановился, поспешно отвернулся от заключенных и показал на дверь для публики на другом конце залы, поэтому его вывели на воздух другим путем. Когда он ушел, председатель сказал, обращаясь отчасти к Трюдену, отчасти к зрителям:
— Гражданину суперинтенданту Данвилю стало нехорошо от жары в зале суда. Он удалился по моему настоянию и в сопровождении полицейского агента, чтобы прийти в себя на открытом воздухе, но просил у меня позволения вернуться и пролить новый свет на из ряда вон выходящее и весьма подозрительное заявление, сделанное сейчас заключенным. До возвращения гражданина Данвиля я приказываю обвиняемому Трюдену воздержаться от дальнейших признаний, если он намеревался сделать их. Этот вопрос необходимо прояснить, прежде чем затрагивать все остальные вопросы. А тем временем, чтобы не тратить впустую время трибунала, я приказываю заключенной воспользоваться этой возможностью и рассказать о себе все то, что она желает сообщить суду.
— Велите ему молчать!
— Выведите его из суда!
— Засуньте ему кляп!
— Отправьте его на гильотину!
Эти крики послышались среди зрителей, едва председатель договорил. Все они касались Трюдена, который сделал последнюю отчаянную попытку заставить сестру замолчать; зрители заметили эту попытку.
— Если заключенный скажет сестре еще хоть слово, выведите его, — велел председатель конвойным у помоста.
— Прекрасно! Наконец-то мы ее послушаем. Тише, тише! — закричали женщины, поудобнее устроились на скамьях и приготовились вернуться к шитью.
— Роза Данвиль, суд желает выслушать вас, — сказал председатель, положил ногу на ногу и вольготно откинулся в своем просторном кресле.
Последние несколько минут, несмотря на весь гомон и сумятицу, Роза простояла в той же позе, с тем же странным окаменелым выражением, которое изменилось лишь раз. Когда ее муж прошел к судейскому столу и остановился там в полном одиночестве, ее губы чуть дрогнули, а к щекам ненадолго прилила и тут же схлынула краска. Но лишь на миг: Роза еще никогда не была такой бледной и неподвижной, еще никогда не была так не похожа на себя прежнюю, как сейчас, когда она смотрела на председателя и произносила свою речь:
— Я желаю последовать примеру брата и сделать свое собственное признание, как он сделал свое. Я предпочла бы, чтобы он говорил за меня, но он по великодушию своему не скажет ничего, кроме того, что, по его мнению, спасет меня от общей с ним участи. А я отказываюсь спасаться, если он не спасется вместе со мной. Куда бы он ни отправился, когда покинет это место, я последую за ним, что бы ни пришлось ему вынести, я тоже вынесу, а если ему суждено умереть, я уверена, Господь даст мне сил безропотно умереть вместе с ним!
Она на миг умолкла, едва не обернулась к Трюдену, но тут же опомнилась и продолжила:
— Я хочу разделить обвинения, выдвинутые против брата, и поэтому заявляю следующее. Некоторое время назад он сказал мне, что видел в Париже мать моего мужа в одежде бедной женщины, говорил с ней и вынудил признаться, кто она такая. До этого времени все мы были убеждены, что она покинула Францию, поскольку придерживается старомодных представлений, которых сейчас придерживаться опасно, — покинула Францию еще до нашего приезда в Париж. Она сказала моему брату, что и правда добралась до Марселя (в сопровождении старого верного слуги ее семейства, который помогал ей и оберегал ее), но там у них возникли непредвиденные трудности, отчего они не смогли поехать дальше, и она сочла это знаком свыше не покидать сына, которого любит всем сердцем и с которым совсем не хотела расставаться. Не пожелав пережидать в изгнании, пока не настанут более спокойные времена, она решила отправиться в Париж и здесь затеряться, зная, что ее сын тоже собирается сюда. Она взяла фамилию старого верного слуги, который и здесь отказался оставлять ее без попечения, и решила обречь себя на жизнь в полнейшей тайне и уединении, наблюдать за карьерой сына, ничем не выдавая себя, и быть готовой в любую минуту открыться ему, когда благодаря переменам в общественной жизни мать и ее обожаемое дитя снова смогут воссоединиться, ничего не опасаясь. Мой брат решил, что подобный образ действий ставит под угрозу всех — и ее саму, и ее сына, и честного старика, готового отдать жизнь за свою госпожу. Я тоже так подумала — и в недобрый час сказала Луи: «Не попытаться ли вам тайно отослать мать моего мужа за границу и на сей раз проследить, чтобы верный слуга все-таки вывез ее из Франции?» Я совершила ошибку, когда попросила брата об этом, ведь я действовала из эгоистических побуждений, связанных с моей семейной жизнью, которая не была особенно счастливой. Я не сумела вызвать теплых чувств у мужа, и он скверно обращался со мной. Мой брат, который всю жизнь любил меня гораздо сильнее, чем я, увы, заслуживаю, — мой брат знал, что я не вижу от мужа доброго обращения, и стал тем добрее ко мне. Это вызвало их взаимную неприязнь. Когда я просила брата сделать для меня то, о чем я рассказала, расчет мой был таков: если мы вдвоем спасем мать моего мужа, не подвергнув опасности его самого, и не дадим ей подставить под удар саму себя и своего сына, то потом, когда настанет пора посвятить моего мужа в то, что мы сделали, он увидит нас в новом, лучшем свете. Тогда я показала бы ему, насколько заслуживаю его любви, а Луи показал бы, насколько заслуживает его благодарности, и наша семья стала бы наконец счастливой, и мы втроем зажили бы в любви и согласии. Так думала я, а когда сказала об этом брату и спросила, опасное ли это предприятие, он по доброте своей и по снисходительности ко мне ответил: «Нет». Он с детства приучил меня принимать его жертвы ради моего счастья, и поэтому я позволила ему подставить себя под удар, чтобы помочь мне в моей невинной домашней интриге. Теперь я горько сожалею об этом и всем сердцем прошу брата о прощении. Если его оправдают, я постараюсь показать
