себя более достойной его любви. Если его сочтут виновным, я тоже отправлюсь на эшафот и умру вместе с братом, который отдал жизнь ради меня.
Она закончила так же спокойно, как и начала, и снова посмотрела на брата.
Теперь, когда она отвернулась от судей, на глаза ей набежали слезы, а в лице проступила прежняя мягкость черт и нежность выражения. Трюден позволил ей взять его за руку, но словно нарочно избегал ее встревоженного взгляда. Он понурил голову, тяжело дышал, черты его помрачнели и исказились, будто от приступа острой физической боли. Он согнулся и, опершись локтем на ограждение, закрыл лицо рукой — и только тогда подавил набиравшие силу муки, только тогда загнал обратно в сердце жгучие слезы. Собравшиеся молча выслушали Розу и продолжали безмолвствовать, когда она договорила. Мало кому из заключенных народ времен Террора оказывал подобную честь.
Председатель оглядел своих собратьев и недоверчиво покачал головой.
— Это заявление подсудимой весьма осложняет дело, — проронил он. — В суде присутствует кто-нибудь, кто знает, где находятся сейчас мать суперинтенданта Данвиля и ее слуга? — Он оглядел стоявших за креслом.
В ответ на это вперед шагнул Ломак и остановился у стола.
— В чем дело, гражданин агент? — Председатель вперился в него. — Вам тоже стало нехорошо от жары?
— Гражданин председатель, когда подсудимая сделала заявление, со старшим агентом чуть припадок не случился! — воскликнул бесцеремонно протолкнувшийся вперед Маглуар.
Ломак наградил подчиненного таким взглядом, что тот счел за лучшее ретироваться в толпу официальных лиц, после чего главный агент произнес несколько тише обычного:
— Я получил сведения относительно матери суперинтенданта Данвиля и ее слуги и готов ответить на любые вопросы, которые мне могут задать.
— Где они сейчас? — спросил председатель.
— Известно, что они со слугой пересекли границу и сейчас должны находиться на пути в Кёльн. Но поскольку теперь они на территории Германии, власти Республики, естественно, не в состоянии точно определить их местонахождение.
— Располагаете ли вы сведениями о поведении старого слуги во время пребывания в Париже?
— У меня достаточно сведений, чтобы доказать, что он не может быть предметом подозрений в политической неблагонадежности. По всей видимости, он просто исходил из рабской преданности этой женщине и ее интересам и стремился обеспечивать ей в частной жизни всю ту помощь в черной работе, какую ожидают от лакея, а на людях вводить соседей в заблуждение, изображая равенство.
— Есть ли у вас причины полагать, что суперинтендант Данвиль причастен к первой попытке своей матери сбежать из Франции?
— Из заявления подсудимой и по другим причинам, излагать которые перед трибуналом, пожалуй, неуместно, я заключаю, что да. И безусловно, предоставлю доказательства, если мне будет выделено время на связь с официальными учреждениями в Лионе и Марселе.
В этот момент в залу вернулся Данвиль, приблизился к столу и встал бок о бок с главным агентом. Они обменялись коротким, но тяжелым взглядом.
«Оправился от потрясения после ответа Трюдена, — подумал Ломак, отступая на несколько шагов. — Руки дрожат, щеки бледные, но в глазах видно самообладание — и я уже боюсь последствий».
— Гражданин председатель, — начал Данвиль, — я требую ответа: выяснилось ли в мое отсутствие что-то, что бросило бы тень на мою честь и патриотизм?
Держался он на вид совершенно спокойно, но никому не смотрел в лицо. Глаза его уставились в зеленое сукно на столе перед ним.
— Подсудимая сделала заявление, относящееся главным образом к ней самой и ее брату, — отвечал председатель, — но случайно упомянула о попытке вашей матери в прошлом эмигрировать из Франции в нарушение действующих законов. Эта часть признания содержит некоторые поводы для подозрений, которые могут сильно сказаться на вас…
— Больше никаких поводов для подозрений — я на свой страх и риск обеспечу полную определенность по каждому вопросу! — вскричал Данвиль, театрально простер руку и впервые поднял глаза. — Гражданин председатель, я с бесстрашием и откровенностью доброго патриота заявляю: я причастен к первой попытке моей матери бежать из Франции.
Это признание вызвало шиканье и оскорбительные возгласы. Поначалу Данвиль скривился, но взял себя в руки даже прежде, чем восстановили тишину.
— Граждане, вы слышали признание моей вины, — продолжил он, обратившись к слушателям в отчаянной попытке их успокоить. — А теперь выслушайте, какие жертвы я принес на алтарь моей страны в искупление.
В конце этой фразы он помолчал, пока секретарь трибунала не записал ее в книгу судебных протоколов.
— Записывайте все точно, буква в букву! — вскричал Данвиль и торжественно указал на раскрытый разворот книги. — Мои слова — это вопрос жизни и смерти!
Секретарь наново обмакнул перо в чернила и кивнул, показывая, что готов. Данвиль продолжил:
— Каков священный долг всех добрых граждан в наши дни, столь славные и трудные для Франции? — Он придал голосу побольше глубокого чувства. — Пожертвовать самыми дорогими личными привязанностями и интересами во имя общественного блага! Когда моя мать в первый раз попыталась нарушить законы, запрещающие эмиграцию, я не сумел принести героическую жертву, которой требовал от меня неумолимый патриотизм. Мое положение было страшнее даже положения Брута[33], который должен был решить судьбу своих сыновей. Я не обладал твердостью римлянина и не нашел в себе сил повести себя достойно. Я ошибся, граждане, ошибся, как Кориолан[34], когда его августейшая мать умоляла его о спасении Рима! За эту ошибку меня следовало бы изгнать из сообщества республиканцев, но я избежал заслуженного наказания, более того, даже удостоился чести поступить на государственную службу. Шло время, и моя мать снова попыталась покинуть Францию. И снова неумолимая судьба подвергла испытанию мое достоинство гражданина. Как же встретил я это второе тяжелейшее испытание? Искуплением былых слабостей, которое было столь же ужасным, сколь и само испытание. Граждане, вы содрогнетесь, но станете рукоплескать мне, трепеща. Взгляните, граждане! И пока смотрите, внимательно переберите в памяти все улики, которые сообщили вам при открытии слушаний. Вот стоит враг нашей страны, который злоумышлял с целью помочь моей матери убежать, а вот — ее сын-патриот, кто первым и единственным возвысил голос свой, дабы сообщить об этом преступлении!
С этими словами он показал на Трюдена, затем ударил себя кулаком в грудь, затем сложил руки и сурово оглядел скамьи, где сидели зрители.
— Так вы утверждаете, что, когда доносили на Трюдена, знали, что он втайне пытается помочь вашей матери сбежать? — воскликнул председатель.
— Утверждаю, — отвечал Данвиль.
Услышав это, председатель выронил перо, а его сотрудники вскинулись и в ошеломленном молчании переглянулись.
«Чудовище, чудовище!» — пронеслось по толпе заключенных на помосте, и этот ропот перекинулся и на зрителей, которые снова и
