Понимать с опозданием не всегда плохо, порой это даже не в убыток. Как там сказал тот наглый французик? Ах да, что замедленность рефлексов Веллингтона привела его к триумфу. Если бы он был в этом смысле такой же скорый, как Наполеон, он бы понял, что терпит поражение в районе трёх-четырёх дня и отступил бы, продув окончательно, но получилось, что интуиция не подсказала ему сразу дальнейшего развития событий, что обеспечило его победу, о чём он, видимо, тоже догадался не сразу…
53
Неправда, что мое описание атаки проистекает из рассказа о битве под Угомоном графа Лобау, который командовал одной из огневых позиций при Ватерлоо. Конечно же, между нами состоялся разговор: мы вместе добирались до Гента. Наш баркас скользил по воде, разрезая отражающиеся в воде образы тополей, словно стайку рыб, а расположенные неподалёку мельницы утопали в опускающемся вечере. Выпрямившись во весь свой рост, граф вещал своим громовым голосом, который затмевал даже треск выстрелов и уханье канонад, о том, как под атакой распалась оборонительная линия, вившаяся красной змейкой по траве, как он запрыгнул в седло оставшегося без наездника коня, как этот конь подорвался на гранате и едва его не раздавил…
Естественно, я был под Угомоном и помню всю ту суматоху. А те, кто интересуется моим конкретным местом нахождения и позицией, занятой графом, никогда не видели настоящей битвы, иначе бы они знали, что во время боя никто не понимает, ни где он, ни что происходит. На фоне взрывов гранат, разлетающейся вокруг грязи, ржания лошадей и людских криков и стонов тяжело понять, кто стреляет, откуда к тебе прилетел снаряд, от своих или же от противника, и чья кровь на твоём кителе.
Лорд Аксбридж при Ватерлоо лишился ноги и похоронил её, как полагается военным, со всеми почестями: со строем солдат, вытянувшихся по струнке и отдающих честь. Я не могу, однако, гарантировать, что это была именно его нога: возможно, в полевом госпитале ошиблись и выдали ему ногу другого человека. Какая вообще разница? Подобное может случиться и с целым телом, после такой-то бойни; все покойники походят друг на друга, а погибшие солдаты тем паче равны…
54
Я понятия не имею, каким образом немцы нашли меня на перевале Невозо в Лесковой долине. Попал я туда после боя в Масуне: я был легко ранен, упал и отстал от своих, до долины меня донёс товарищ по бригаде Томсич. Тогда меня звали Стрийелой, и я был командиром группы бывших итальянских солдат из Дивизии Бергамо, после 8-го сентября я помог им переорганизоваться в партизанское звено, которое стало действовать в Истрии вместе с батальоном Будичина из Ровиньо.
Теперь меня звали не Невера, а Стрийела: мне казалось правильным взять славянское имя в те дни братской войны против нацистов и фашистов. Впрочем, не только из-за войны. Мне и раньше Чипико нравилось больше, чем Чиппико. «Trst je nas, — писали мы на стенах, — Zivot damo Trst ne damo[56]», «не Тито хочет Истрию, а Истрия хочет Тито». «Всё глупости, — говорил я своим товарищам, — это ложь, но не это сейчас главное: границы исчезнут, как только объединятся пролетарии всех стран, Истрия не будет ни итальянской, ни югославской, она будет интернациональной; мы создаём интернациональное будущее человечества».
Вообще-то странно, каким образом немцы и чернорубашечники с Раба, то есть из лагеря, в котором пачками уничтожались евреи и славяне, не исключая детей, вышли на моё спрятанное и неприметное среди лесов укрытие в Лесковой долине. Должно быть, кто-то им это место указал, однако я отказываюсь думать, что это мог быть товарищ, с которым пару дней назад мы водружали красный флаг над очередным освобождённым словенским поселением. Вы когда-нибудь были хотя бы проездом в тех местах? Если у Вас будет возможность вернуться в Европу, обязательно туда съездите. Там Вы не найдёте ни одного городка, где бы не было увенчанной красной звездой стелы с именами зверски убитых нацифашистами людей: десятки имён и фамилий в каждой деревушке населением двести-триста человек; это как если бы в Риме были разом уничтожены сотни тысяч жителей.
55
Преданные, предатели — все смотрят в прицел слепым перевязанным глазом, неважно, в какой точке мира. Чему же удивляться, когда во Фьюме меня назвали агентом американского империализма, как и всех сторонников Коминформа? Человеческая история, Универсальная История — это сплошная ложь и доносы. Небо над долиной Иосафата — нерушимый свод, оно могло бы стать прекрасным укрытием, если бы не расщелина, точно разверстая вагина ночи, из которой на осуждённых льются миллионы анонимных подметных писем. Судьи без прочтения — у них просто нет на это времени — верят любому из этих доносов. Честно говоря, иначе и быть не могло.
56
Если внимательно посмотреть наверх, можно увидеть, что тёмно-фиолетовое небо, приближаясь к горизонту, голубеет. Наверх куда? Ну, не стоит претендовать, чтобы тот Брарнсен был учёным педантом, довольно того, что он верно передал цвета, вспоминая о полёте на воздушном шаре. В Берлине князь Пюхлер-Мускау мне тоже позволил изящно взобраться на монгольфьер и подняться на нём в небо цвета индиго: липы вдоль аллеи и люди становились всё меньше и меньше, река Шпрее превращалась во всё более тонкую ленту, а гвалт приветствующей нас толпы постепенно замирал, сливаясь с шёпотом ветра.
Та синева затягивала в водоворот. Облака над головой, затем и сверху и снизу, будто закрывающиеся створки неба: осталось лишь маленькое отверстие, через которое на землю прорывался безжалостный свет. Солнце, светящийся, кажущийся чёрным ослеплённому зрачку диск. Пушка. Заклеенный глаз. Потом это око исчезает, облака разрываются и обрушиваются во взволнованное ржавое море.
Это было очень мило со стороны графа пригласить меня в то путешествие на воздушном шаре вместе с господином Рейкхардом, известным в Берлине учёным. Так я получил возможность взглянуть сверху на город, в который я отправился за сбором сведений сразу после Ватерлоо; ту информацию упрямое министерство иностранных дел по своей тупости так никогда и не использовало. Шар проходил сквозь тучи, периодически ныряя в чёрный пенистый воздух, расходились перламутровые пласты, разъезжались и растворялись в воздухе зелёные и розовые волокна.
Северное сияние в Исландии… Белизна снега, лоно ночи. Вдруг больше нет ни тумана, ни облаков, только лёгкое колебание, а затем пустота, шар устремляется в слепящую пурпурную голубизну, поднимается и будто вновь отступает горизонт, бегут прочь проплывающие внизу облака, ледяные плиты, белые скалы, погребальная песнь ангелов в воздухе бесконечного кладбища.
Из-за резких рывков и подрагивания шара шампанское, откупоренное князем, проливалось за борт: золотистые пузырьки лопались и испарялись в холоде разрежённого воздуха. Прочтите вот здесь, доктор, как князь хорошо это описал, я был там наверху и могу подтвердить. Это так благородно с Вашей стороны одолжить мне книгу со старинными готическими буквами, будто выскочившими из какой-то взлелеянной не одним поколением триестинской семейной библиотеки. Наверное, Вы думаете, что так я начну думать, что нахожусь в Триесте. Вы же этого добиваетесь? Как бы то ни было, то шампанское мы скорее извели, нежели выпили. По словам замерявшего всё своим эвдиометром[57] господина Рейкхарда, частицы пламенного жидкого тела зависимы от силы земного притяжения, в то время как твёрдые частицы улетучиваются, как мыльные пузыри или брызги шампанского, что, действительно, делает Вселенную веселящим газом. Здесь наверху всё смеётся и зубоскалит, элементы развлекаются в попытках освободиться от взаимозависимых связей, каждое расхождение и каждое новое слияние происходит в полной радости, словно в кокаиновом угаре.
Вы не верите, что я там присутствовал? Мы-то с вами знаем, как всё было на самом деле, и что жизнь — это лишь падение, устремление вниз, или же когда ты остаешься на земле и разбиваешься обо что-то.
Хуже того, что произошло с космической станцией «Мир», придумать сложно. Кораблекрушение. Спуск. Ниже некуда, даже здесь в гавани… Триста дней космической темноты, а потом реактивные снаряды и… — как их? — ах да, спасибо, самонаводящиеся ракеты, которые сбивают корабль с орбиты… Вы слишком добры, доктор, или кто ты там есть, ты всегда делаешь мне сюрпризы или оставляешь под моей подушкой подарки на день Св. Николая. Какое-то глумливое милосердие: ты разворачиваешь обёртку и находишь уголек, предназначенный для плохих детей… Этим диском с описанием пребывания товарища Крикалёва на борту «Мира» Вы хотите донести до меня, насколько мала дистанция между Советским Союзом и пустотой небытия?
Много дней спустя космический корабль приземляется на Солнце, на Солнце нашего будущего, свернувшегося в коллапсе, а мир устремляется в чёрную дыру. Я первый пытался подняться… «Какой чистый воздух, — князь с присущей ему беспечной грацией держался за канаты, — подумать только, под нами гниющий тысячелетиями труп, испарения которого поднимаются в воздух, неслучайно говорят, что в высоте дышать можно только одной пятой частью воздуха. Удивительно, как так получается? Здесь наверху не чувствуется никакой вони… Скоро мы поднимемся до двенадцати тысяч футов и сможем, как тот якобинский патриот, взмывший над Елисейскими полями, зачитать во весь голос с воздушного шара Декларацию прав человека. Он-то был уверен, что его слышит сам Всемогущий и что ему внимает Вечность. Спустившись чуть ниже, он принялся швырять вниз на головы прохожих экземпляры Конституции. Вот это уже интересно, и я попрошу господина Рейкхарда подсчитать, принимая во внимание вес каждой брошюры, ускорение при приближении к земле и среднюю толщину черепной коробки, на какой высоте нужно находиться, чтобы отправить на тот свет схлопотавших книгой по тыкве граждан». Вам ясно, товарищ Сергей? Товарищество уже не в моде, а вот дворянство всё в чести…
