57
«Мне слишком много угрожали». Я такое где-то писал… нашёл, вот здесь: 25 июля 1817 года. Зачем я потом добавил «Не упускать из вида мелочи. Не ставить на кон всё одним разом»? О каких деталях идёт речь? Годы, корабль, обрушивающаяся на меня стена — всё так запутанно. Моё тело превратилось в сломленную границу, его разрезал пополам Железный Занавес: одна часть здесь, другая там, бьются в судорогах каждая сама по себе. Период с 1817 по 1820 год исчезли в омуте. Читаю: «Тёмные годы. Если возможно, удалить из моей жизни». Раздирающий жар, блуждающая кома, вялость летаргии, шокирующая действительность, отпихнуть ее, от боли свернуться калачиком во сне. Комната, которую я снял у Сары Стаурбридж на Уоррен Стрит, — благодаря заступничеству Хукера меня временно выпустили из тюрьмы под подписку о невыезде в ожидании процесса, — была настоящей бездонной дырой, засасывающей в свои недра вечер за вечером. Меч вновь вложен в ножны.
Бесконечный хаос на улицах Лондона, все кишит толпами, ночью тоже: изголодавшиеся крысы и канализационные шелудивые кошки, в одном из экипажей какая-нибудь проститутка даёт, даже не раздеваясь до конца. Город превратился в поле битвы. По небу маршируют и исчезают в темноте батальоны оборванных свинцовых облаков.
Естественно, я не сижу без дела: вот в приложении резюме, я публикую под чужим именем краткую биографию капитана Флиндерса и эссе о Мадагаскаре, которое написал в Ньюгейте, в тюрьме. Оно могло бы оказаться вполне полезным, если бы его заранее не сочли полнейшей выдумкой, втемяшив себе в голову мысль о фальшивке. Всё же правда: колючие кусты, царапающие когтями небо, подпирающий его баобаб, с ветвей которого на меня в тот день смотрели два огромных глаза голодного лемура. Должно быть, он видел, какой была Земля до потопа, если, конечно, верить библейской и ботанической хронологиям. Аборигены почитают одного единственного Бога — Андриаманитру, благоухающего повелителя, того самого, кто ненасытно направляет вырубку джунглей, являясь осью Земли и творцом всего живого. Другое его имя — Дни — неопределенный бег времени, от которого не содрогается лишь он сам. Тем не менее, этому богу не очень важно, что происходит там внизу, здесь на Земле, ибо истинные властители мира, его демиурги — это души предков, после смерти вселяющиеся в вещи и предметы. Для малагасийцев смерть — это праздник, трансформирующий индивидуальное начало умершего в образ вожака и бога. Именно поэтому погребальные ритуалы включают в себя обильные жертвоприношения зебу; однажды в честь одного из племенных вождей было забито не менее пятидесяти особей, я лицезрел этот ритуал: потоки дымящейся крови, судороги, сооружённые вокруг тела почившего огромные костры…
«Наверное, стоило отпраздновать мой выезд из Ньюгейта на двуколке», — думал я, когда писал в камере монографию о Мадагаскаре. В конечном счёте, виселица — тоже способ стать чьим-то предком. За ту книгу мне не заплатили ни шиллинга, а лишь, как обычно, обвинили во лжи. Неверно, что я узнал историю о Мадагаскаре и короле Радаме, сыне Андрианампоинимеринадрианцимитовианимандриамоянжоки, от своего соседа по клетке, работорговца Жака Рулина.
Я был на том большом острове во время плавания на «Леди Нельсон»: мы высадились на Мадагаскаре, потому что погодные условия и ураганы заставили нас изменить маршрут, значительно от него отклониться. Моей вины в том, что об этой высадке нет ни слова в адмиралтейских регистрах, нет. Если я перепутал названия некоторых гаваней, то это только потому, что память иногда даёт сбои, раскалывается, словно земля во время землетрясения, и утягивает всё в зияющие провалы, воспоминания просто просачиваются в образовавшиеся трещины и исчезают в них. Я видел те вещи: я был свидетелем церемонии триумфальной эксгумации трупа, когда люди приветствуют его и говорят с останками, будто то живой человек из кожи и костей. Обряд во имя мертвых захватывающе красив. Они чествуют разлагающееся в земле мясо, пыльные, хрупкие кости, словно упиваются румянцем девичьих щёк; воскрешение, свершающееся наяву… Так трудно носить всю жизнь свои кости, на земле ли или на море… А вот те празднества, те ритуальные танцы… Писание гласит, что униженные кости возликуют…
Из комнатушки на Уоррен Стрит я выхожу только по вечерам. Выхожу и часами брожу под нескончаемым лондонским дождём. Мышь пролезает в канализационный ход. Кто знает, идёт ли сейчас дождь в устье море-реки Дервента? Какой он тот дождь? Желтоватая Луна кажется истощённой. До каких пор, Господи? Я продаю часы своего отца вместе с матрасом, простынями и оставшейся в квартире Сары Стаурбридж мебелью. Так приятно, когда 15 мая в суд на Боу Стрит вместе с охраной тебя ведёт женщина. Обвинение: кража кровати (40 шиллингов), подушки (5 шиллингов), двух пледов (4 шиллинга) и одеяла (2 шиллинга).
На самом процессе 4-го декабря, судья Ньюмен и двенадцать присяжных видят перед собой признающего свою вину человека. А как иначе? Если кто-то напортачил, значит, это обязательно я, или кто-то из товарищей, но никак не Партия. Виновен и одновременно невиновен, однако это уже Вашу Милость не колышет. Пусть будет так. Доносящееся издалека обвинение — «Осуждён на смертную казнь через повешение. Да будет милостив Господь к его душе», — относится не ко мне.
58
Поначалу я отказывался просить пощады. Это было сперва, да, до процесса, возглавляемого судьёй Ньюменом, но веком ранее того собрания в Триесте на улице Мадоннина. Тогда товарищи приказали держать рот на замке по поводу произошедшего в Голом Отоке, откуда я незадолго до того вернулся. Партия признавала ошибочность резолюции Коминформа, навязанной насильно Сталиным, но утверждала, что не настал пока момент об этом заявить открыто. Тито, безусловно, допустил ошибки и промахи, возможно, серьезные, однако сейчас было важнее связать ошмётки и лоскутки рабочего движения, поэтому всем приказали набрать в рот воды, иначе империалисты воспользовались бы сложившейся ситуацией для очернения и ослабления Партии.
Я вспоминаю будто покрытые пеленой глаза Карлоса: взгляд зажавшего в пасти свою добычу тигра. И помню тот услужливо-суровый у Бернетича: «О случившемся никто никогда не узнает». В Испании команданте Карлосу гранатой оторвало большой палец, теперь же изуродованная рука товарища Видали сворачивает катышки из лежащих перед ним документов и бросает их в корзину. «Вы написали прекрасную статью о Голом Отоке, товарищ Чиппико, но я полагаю, что она подходит лишь для фашистских или троцкистских агиток. Подобная статья в нашей газете "Лавораторе" была бы воспринята как саботаж, это я Вам говорю». В потухших, сонных, но по-прежнему бдительных, словно у рассчитывающего дальность прыжка ягуара, глазах порой практически неуловимо мелькает грусть. Я знаю, чего ему стоило произнести эти слова, ему, кто, по слухам, из верности резолюции Коминформа даже пытался организовать мятеж офицеров югославского флота в Поле и Спалато. «Об этом никто никогда не узнает». Меланхолия сразу же исчезает с широкой бульдожьей морды.
Я уступил, сдался, забрал статью и попросил пощады. Я безоговорочно согласился с тем, что моя точка зрения ошибочна. Признал ошибочность всего. А значит, того, через что мне пришлось пройти за Партию в Голом Отоке…
В Голом Отоке я никогда не умолял о снисхождении. Я не кричал, что Тито прав, а Партия нет. Но тогда было проще, потому что я был членом Партии, по крайней мере, мне так казалось. Я чувствовал себя деревом, крепкие корни которого спасают его от разъярённого ветра. Красному флагу любая буря нипочём. Но Партия заткнула мне рот, к горлу подступила тошнота, всё закружилось, как в те моменты, когда на Лысом острове мою голову опускали в сортир.
Сбивающий меня с пути ветер был не борой, а ядовитым газом из поврежденного крана. Я сказал да, заберу, уничтожу, буду молчать, ничего не было, прошу пощады, подпишу всё, что вы хотите. Сколько документов я подмахнул с тех пор, как к Вам сюда попал, доктор? После этого все вновь стали мне рады, добры и благожелательны. Когда я представил просьбу о помиловании в суде на Боу Стрит, меня даже похвалили «за уважение к представителям власти». Ну, а затем последовала усечённая мера наказания — пожизненные каторжные работы в Порт-Артуре. Отправление первым кораблём с массой подобных мне, а пока возвращение на неизвестный срок в Ньюгейт. Депортированных много, все в ожидании. Есть и беженцы, желающие попасть из Триеста в Австралию: это были 1949-й, 50-й, 51-й годы, беженцев было много. Наверное, пришло время мне с кем-то прощаться… Только вот с кем?
59
«Что такое кусок дерева? Ничто. Поломанная ветка, промокший насквозь ствол, не пригодный даже для костра, — он не греет, а только дымится и отравляет воздух, точно так же, как запах у вас изо рта и вонь вашего пота, братья мои, гневом Божьим вы были оставлены гнить в этих стенах и скоро вас не станет, колокола церкви Сан-Сеполькро не пробьют наступивший для вас час справедливости, земного суда, не порадуют этим событием ещё больших грешников, чем вы сами, никто не выйдет на площадь наслаждаться, подобно язычникам, чужой смертью, забывая о собственном вечном успении! Нет, братья мои, никто из вас не стоит больше промокшего куска дерева, разъеденного водой. Я сам, на кого Господь возложил задачу возгласить слово Его, невзирая на грехи мои, не что иное, как славное полено для топки. Бессмысленно смотреть на меня распахнутыми очами с притворно скорбным лицом, будто в вас есть жалость. Думать надо было раньше: вы — твари, воры, предатели, блудницы, прелюбодеи, убийцы, могли бы и пожалеть ту вдову, которую тогда обокрали, или детей, которых когда-то оставили сиротами. На Крещение на вас были белоснежные рубахи, теперь же они грязны, как тряпки для мытья отхожего места, впитавшие мочу, — в том нет ни вины королей, ни вины Господа, поносимого хулой вашей, виноваты вы сами, вас к этому привела ваша собственная мерзость.
