и по сие время, более того — теперь они адресуются каждому из нас в советском государстве, которое из диктатуры пролетариата превратилось в народное.
Нельзя забывать и о таком источнике наших трудностей и бед, как неизжитый у нас бюрократизм. Когда Троцкий, Бухарин и другие в 1921 году выступили с платформой бюрократизации профсоюзов под лозунгом их «сращивания» с хозяйственными органами, Ленин им напомнил, что в стране с большинством крестьянского населения «государство у нас рабочее с бюрократическим извращением», из чего вытекает необходимость использовать профессиональные союзы «для защиты рабочих от своего государства».
Хоть мы и ликвидировали давным-давно у себя неграмотность, хоть и опережаем в образованности многие развитые народы, хоть большинством населения у нас уже стал рабочий класс, но ведь возросли и несравненно усложнились и задачи, какие строительство коммунизма выдвигает перед страной в ходе научно-технической революции, в усложнившейся мировой обстановке. И не в одной образованности дело: коммунистическая культура включает в себя начала высокой нравственности, гуманности, демократизма, она требует от человека полного разрыва с буржуазной и мелкобуржуазной психологией, с моралью себялюбия, с приоритетностью денежного расчета. Без самовоспитания и перевоспитания самих себя нам коммунизма не построить.
Вот почему я так остро воспринимаю проникновенные слова нашего американского единомышленника о развертывающейся у нас в стране самокритике «в ее наивысшей и действенной форме, в форме практического самоисправления».
У нас в стране все наше, «твое и мое», — и беды, и победы. Вот с этим-то чувством ответственности за все происходящее и должен каждый из нас, обладает ли он партийным билетом или нет, отдаться делу «самоисправления». Не ожидая, что это за него сделает партийное и советское руководство или вообще кто-то другой».
Владимир с Борисом в те недели перелистывали в библиотеках комплекты пожелтевших за четверть века газет с отчетами о судебных процессах. Впечатления у них оставались тяжелые. В правдивость «признаний» подсудимых, особенно тех, кого знали как соратников Ленина, и раньше многим не верилось, такие они ужасные преступления брали на себя, — а теперь, после решений XX съезда партии, и подавно все ставилось под сомнение.
Обращались с вопросами к Константину Андреевичу.
— Не знаю, не знаю… — сдержанно отвечал он. — Что было и чего не было, правда об этом рано или поздно всплывет наружу. Она ведь, как говорится, и в воде не тонет, и в огне не горит. Конечно, не могу я допустить, чтобы, скажем, Бухарин, которого я знал не только как политического деятеля, но и как человека, был причастен к чему-то, что он там на себя наговорил…
— Но как же в народе могли тогда поверить в справедливость таких приговоров? — недоумевал Борис.
— Историки когда-нибудь разберутся. Я от высокой политики в те годы был далек, помню только общие настроения… Ведь мы тогда во всем мире одни были! Нам грозили нашествия то с востока — вспомните озеро Хасан, Халхин-Гол, то с запада — фашистские интервенции в Абиссинии, в Испании; гитлеровская «Майн Кампф» с открытым планом порабощения советских народов… В самые дни «бухаринского» процесса Гитлер захватил Австрию, в следующем году с благословения Англии, Франции, Италии растерзал Чехословакию… Не могу забыть, как Иван Антонович Минаев передавал мне свои впечатления от последнего перед войной XVIII съезда партии: «Такая сейчас тяга к единству! — говорил он. — Силища такая, что никому не сломить!» Раскола пуще огня боялись, все помнили ленинскую резолюцию X съезда партии в 1921 году — исключать из ЦК, из партии за фракционность. Оппозиции всем осточертели. Раскол в верхушке, предостерегал Ленин, чреват расколом партии и угрозой гибели советской власти. А борьбу с оппозициями возглавлял Сталин. Ну, ему и верили! Так же, как и потом, во время войны… В общем, великая революция не обошлась у нас, к несчастью, без великих трагедий.
— Кто это тебе из Кемерова пишет? — спрашивала Ариша, подавая письмо, полученное с утренней почтой.
— Минаич! — обрадованно воскликнул Костя, взглянув на конверт. — Я думал уж, его и в живых нет. Теперь ему под девяносто…
Об Иване Антоновиче он ничего не знал со времен войны, когда старого большевика перевели из Донбасса на партийную работу в Кузнецкий угольный бассейн.
Минаев писал — «не вдаваясь в подробности, — встретимся, может быть, тогда все расскажу», — что его после войны «порядком потрепали» в связи с давнишней дружбой с одним из осужденных в годы культа личности.
«А после XX съезда партии я на старости лет словно заново родился! Но тоска меня сосет, как только вспомню съезд XIII, когда мы на делегатских совещаниях заслушивали посмертное ленинское письмо. Как мы тогда просчитались, положившись на обещание Сталина исправиться!.. И ведь вот, Костя, парадокс какой, в результате трудных размышлений я прихожу к заключению, что т о т Минаев, каким я тогда был, просто не мог поступать и думать иначе, чем он думал и поступал! Не нашлось у меня семи пядей во лбу: ведь и Калинин, и Бухарин, и Киров, и Ворошилов — и все проголосовали за Сталина! Всеобщая вышла ошибка, предугадать будущее никто из нас тогда не смог, а потом уж поздно было: «Каждый, кто бы выступил против Сталина, не получил бы поддержки в народе», — сказано в постановлении ЦК от 30 июня 1956 года. Выступление такое расценено было бы «как крайне опасный в обстановке капиталистического окружения подрыв единства партии и всего государства». Таков вывод нынешнего ЦК, разоблачившего культ личности Сталина. Но от ответа перед будущими поколениями нам всем, видать, не уйти. Что ж, пусть нас судят по справедливости и по тем делам, какие нам были по силам. Чего-чего, а уж сил-то своих мы не жалели…»
Письмо кончалось на грустной ноте. Минаев писал, что ушел на пенсию (персональную) и едва ли долго протянет: сильные волнения ему не по годам, даже и радостные теперь, после полной реабилитации.
Костя отвечал большим письмом, повествуя о своих делах, в надежде отвлечь старика от «трудных размышлений»…
Они еще раз обменялись письмами. Иван Антонович писал уже из больницы, и скоро пришло от врачей траурное извещение о кончине старого большевика, с которым столько было связано в Костиной жизни.
…Еще долго потом в пересветовской семье толковали о культе личности Сталина. Борис пытался связать его возникновение с отсталостью нашей страны в прошлом, с традиционной «верой в царя». Однако при Ленине, возражали ему Владимир с отцом, страна была еще более отсталой, популярность Ленина в народе перекрывала былую веру в царя, а извращения в проведении политики партии, которые мы называем культом, развития не получали.
— Выходит,
