Я холил мыслью и чувством живую плоть мирозданья, суть его обнажал от коросты. Осторожно втирал в нее краски, сминал в объемы, обогащал звуками, сочиняя мелодии, которым не суждено прозвучать, потому как в миру я лишен музыкального слуха и голоса, притом что к музыке чуток. То гул моего естества, в резонансе с неслышной обычному уху гармонией сфер. Ангел мне помогал – хлопотал крыльями, тоже нечто курлыкал, мурлыкал. Материя жизни все принимала охотно, не противясь моим стараньям. Истек ли единственный миг иль, возможно, век или тысячелетье, а может, много тысячелетий, и вот из глины земной, из праха надежд уже проглянул блистательный андрогин, впрямь воплощенное совершенство. Описать этот вдохновенный набросок мне, конечно, не хватит мастерства и таланта. Да и вообще его, наверняка, описать невозможно: сами ж мы виноваты, что изолгали, нам богоданное слово. Разменяли полновесный талант на медные гроши, что применили для наветов, славословия, доносов, лжи, клеветы, сплетен, политических дебатов и других неблаговидных целей. Мой пока что наметок был доступен лишь духовному созерцанию. Скажу только главное: были напрасны мои опасенья – человеческий образ выходил не только идеальным в деталях, но также их совокупности. Нет, не совокупность, а именно целокупность, явленье общего смысла, – ведь любая из них лишь оттеняла, возвышала и словно обогащала, как другие в отдельности, так и неразделенно целое. Я наблюдал рожденье упоительного тела, ни разу не испытав грязных чувств, как садизм и похоть. Но лик совершенства еще оставался туманен, то есть пока мутным зерцало его души.
Я уже говорил, что никак не презрел земные искусства, их, наоборот, применил, чтоб оные превзойти. Нет, отнюдь не мастерство, не технику, ни стилистику, а порыв к истине, провиденциальность любого из них в индивидуальной специфике каждого. Теперь об этом скажу подробней. Ты уже догадался, что совершенство пропорций я заимствовал у архитектуры. Я вовсе не путешественник, скорей домосед, но все ж повидал много прославленных церквей и храмов – и удивительно цельные, как реплика на едином выдохе, творенья одного только зодчего, – и те, что возводились веками, трудом поколений, с виду расхристанные, будто разноголосье наших молений, все же слившихся в единый хорал. Например, у египетских пирамид, примитивных, но точных, как знак совершенства, я позаимствовал их золотое сечение, у Пизанской башни – запечатленность несвершившегося паденья, у храма Покрова – пыланье ко кресту, у Тадж-Махала – богатство и духовность орнамента – ну и так далее. Но, как ты знаешь, я и навсегда патриот старых домиков нашего предместья, наставников моего детства. У них тоже есть чему поучиться, а именно – их верности человеку, жильцу, незаносчивости, кротости их бытованья, негорделивом отстаиванье своего мира. Их гармония далека от гармонии сфер, их размер именно человечен, не потрясает, но точно соразмерен быту, повседневной, мизерной жизни, которая может выпестовать и пророка, и гения.
Тринадцатый раздел опущу. Нет, не так уж я суеверен, хотя не забываю трижды плюнуть через плечо, если передо мной пробежала черная кошка. К чему лишние сомненья? Собственно, раздел 13 – я не пропустил, а изъял. Там сплошные повторы, увы, не те, что звонкие рифмы письма и существования, а как нечаянный прорыв сентиментального чувства. Меня повело, сам не знаю почему, на вовсе ненужное отступление. Присущую мне целенаправленность повествованья и мысли вдруг нарушили тут лишние воспоминания детства, чересчур интимная грусть о былом. Можно и догадаться почему: вспомнил домики предместья и тотчас – свое детское пространство разом, ландшафт моей памяти, ускользающий облик мне самых родных людей, которым и посвящаю свой человеколюбивый шедевр. Сам не могу понять: здесь я теперь или все еще там? Скорей там, в вечности моего утерянного рая.
Раздел 14
Итак, покончу с архитектурой. Не надо меня причислять к мракобесам, что видят образ совершенной будущности в абсолютном прошлом. Не такой уж я консерватор. Способен понять и своеобразную красоту современных гражданских знаний, даже небоскребов, бездушных хайтеков, велеречиво славящих мощь человеческого разума, притом унижая отдельную личность, будто муравей копошащуюся у подножья. Что ж, они славят свое время пронзительным трубным гласом, где звучит пафос самоотреченья человека во имя прогресса. Их пропорции не интуитивны, а строго математичны. Горделивый хайтек дерзок, ибо он скребет небо, но в нем и грусть также – о попранной человечности. Это ль не примета высокого творчества? В данном случае – коллективного сотворчества: не прозренье великого зодчего, а результат совместных усилий инженеров, что умеют найти отстроумейшие конструктивные решенья, а также расчетчиков несущих конструкций, подрядчиков, финансистов, прорабов, коррупционеров, бухгалтеров, экономистов, референтов, менеджеров верхнего, среднего и нижнего звена, секретарей-машинисток. Уж вы мне поверьте: ведь моя прежняя фирма, погребенная павшим куполом бассейна, возвела и Геркулесовы столпы, потом разрушенные землетрясением, что, ясно, ничья вина. Короче говоря, у хайтеков я позаимствовал их дерзость, математичность, их примиряющий дух, способный приводить к согласию самые разнородные усилья и цели в виду общей задачи.
И в принципе, не стоит меня видеть этаким рассеянным творцом, живущим вне времени и пространства. Телевиденье редко смотрю, не читаю газет, разве что, биржевые сводки, – но слушаю радио, чтоб не отстать от современности, быть в курсе событий. События-то ничтожны, вот беда, по крайней мере, последние два-три тысячелетия. Могу перечислить все, что узнал из утренних новостей. Во-первых, что по причине глобального потепления уровень Мирового океана достиг шпиля Старой кирхи в Амстердаме, а уцелевшие голландцы теперь живут в свайных поселениях. Во-вторых, что монгольские космонавты высадились на Юпитере. В-третьих, что Гренландия стала экономическим лидером из-за нехватки в мире пресной воды. В-четвертых, что Россия заняла первую строчку в ежегодном рейтинге ПАСЕ как самая зрелая из европейских демократий. В-пятых, что вновь открыли Америку, было потерявшуюся средь исторических превратностей. Вот, собственно, и всё, не считая мелочей. К примеру, что бразильские генетики вывели помесь крокодила с клубникой. Что смеешься, ангелок? Ну хорошо, насчет клубничного каймана немного преувеличил. Но помяни мое слово: еще скрестят и Божий дар с яичницей. Может, уже скрестили. Глобальные, бывает, даже катастрофические события, а по сути-то никаких, – только напрасное возбужденье духа, лишняя суета и лжепророчества. Не создали новой религии, неизменны символы духа, по-прежнему страждет человеческая душа. Лишь втуне трудятся кропотливые создатели нового, даже не ведая друг о друге. Их предмет – истина, матерьял – сама жизнь в самом широком смысле, а цель – вечность. Но их постиженья не для газет, тощих и толстых журналов, радио, ТВ или каких-нибудь там интернет-порталов.
Ладно, с архитектурой мы разобрались. Теперь живопись. В молодости она была для меня важнейшим из искусств. Не знаю почему, но был заворожен этой исполненной духа иллюзией. Ведь – ничто, по сути; плоскость, прикинувшаяся пространством, которой вся глубина – слой краски на один ноготок. Я так отдавал ей душу, что люди и весь мир, подчас, мне виделись плоскими, а их глубина – мороком. Но это и поле провиденциальных значений, запечатленных в неодномерном сюжете, – возможно, больше искусство, чем любое. Что есть искусство, как не значки, вехи, манки, поводы, приманки, вещие пометы и приметы, вполне справедливо в нашем веке постепенно утратившие вульгарное жизнеподобие – самую примитивнейшую из иллюзий? Куда лучше, чем неверно и примерно повторять наличное, дать повод глубокому чувству, рассыпать манну небесную, чтоб с птичьим клекотом спорхнули ее расклевывать, пернатые, будто ангелы, тайные заначки нашего духа, падкие на зов истины. Так скажи: что иллюзия, а где полная достоверность? Совсем не иллюзорностью, а вящей правотой символа я и старался обогатить свой шедевр.
Уже говорил, что чувствую, хотя и дальнюю, но вдохновляющую перспективу совсем еще свежего искусства, кажется, целиком связанного с несовершенством нашего зренья, – так и названного, хотя, уверен, не окончательно, иллюзионом. Именно сейчас оно переживает свои времена Гомера и созданья великих эпосов. Предвижу его цветастый гламур, но пока что оно в благородном, черно-белом окрасе. Да, конечно, и не колер, а всеобщая альтернатива: один – ноль, всё – ничего, – довольно, чтоб передать, если не зрительное, то смысловое богатство мира, как то тщились сделать первые компьютеры, тогда наивные, почти как бухгалтерские счеты. Вряд ли цвет так уж значительно обогатит синематограф, как ведь и звук мало чего добавил, – значит, давайте цвет и оставим живописи. Суть и ценность этих бегущих картинок – именно и только движенье, но, как в нашей страстной мечте, – обратимое. Его привлекательность – в обретенной власти над временем – что ль, это не бездеятельная, а наоборот, оживленная вечность. Куда уж проще резон? Вели, и замрет мгновенье, вели – и вернется прошлое. А то и вовсе можно пустить ленту жизни задом наперед.
