что случилось?
– Не волнуйся, – произносит он неестественно сдержанно. – Завтра же я уйду, надо просто где-то отдышаться немного.
Я вздыхаю:
– Дидрик, прошу тебя, не злись. Но я должна понимать, что происходит.
Малышка – Бекка, так ее зовут, я видела фотографии, но не очень-то следила, не знала, что она уже такая большая, почему-то мне казалось, что она все еще маленький розовый комочек, который лежит и вопит; когда он выложил ее фотографии, я сказала себе, что теперь все по-настоящему кончено, он завел третьего ребенка с женщиной, про которую говорил, что больше не любит и собирается оставить, наконец-то все закончилось, – Бекка крутится, похныкивает, лежит, как все малыши во сне: вытянулась на спинке, ножки широко расставлены, а маленькие пухлые ручки раскинуты, словно повторяя форму креста. Она совсем голенькая, только между ног он продел ей полотенце вместе подгузника.
– Я бросил Каролу, – медленно, на выдохе, произносит Дидрик. – Дело сделано. Мне понадобилось много времени, чтобы прийти сюда. Но теперь я здесь.
Он с тяжелым вздохом склоняется к стоящей на полу сумке, расстегивает молнию на ней, достает упаковку таблеток и выдавливает с шуршанием две штуки. Цитодон.
– Рана адски болит, – бормочет он. – Вот, дали болеутоляющее.
Запихивает таблетки в рот и запивает пивом, морщится.
Я молчу, слов не подобрать, но Дидрик продолжает говорить, кажется, он подготовил небольшую речь: шепчет, что все потерял, дети пропали, карьера рухнула, он пришел ко мне «с пустыми руками, все, что у меня есть, – это моя любовь к тебе, необузданная страсть, отчаянная тяга к тебе, Мелисса, все, что у меня есть, – это надежда, что ты захочешь быть со мной».
Именно о таком я думала, о том, как он перестанет скрывать свою беззащитность, о том, как взрослый мужчина с деньгами, властью и статусом будет вести себя передо мной, как трясущийся школьник, как приставучая сучка, будет стоять на коленях и молить о любви. Посмеет быть жалким лузером. Глазки кокер-спаниеля в окружении сеточки тонких морщинок.
– Там, на севере, был такой дурдом, – хнычет он, – до сих пор сложно осознать, Зак и Вилья пропали, а теперь я и до Каролы не могу дозвониться, слишком много всего сразу навалилось, пожалуйста, позволь нам с Беккой остаться на время, я знаю, что тебе хочется вышвырнуть меня, но позволь нам просто… я имею в виду, что… я не могу… просто переночевать, если можно, пожалуйста, пожалуйста, я знаю, что я…
– Два с половиной года прошло, – отвечаю я. – Два с половиной года с тех пор, как ты сказал, что хочешь жить со мной. Два с половиной года с тех пор, как ты оставил меня.
– Хотя я тебя никогда не оставлял.
Я смотрю на него вопросительно.
– И я этого стыжусь, – добавляет он. – Стыжусь того, что слежу за тем, что ты делаешь, все время тебя гуглю, слушаю каждый подкаст с тобой. Того, что знаю, какую музыку ты слушаешь во время пробежек, в какие кафе ходишь и что там заказываешь, какие приложения используешь, какие сериалы смотришь по ночам, если не можешь уснуть. Стыжусь, потому что знаю: твоей маме становится все хуже из-за рассеянного склероза, а ты навещаешь ее все реже, когда же бываешь у нее, то помогаешь ей решать кроссворды, судоку и складывать головоломки, самые простые, рассчитанные на детей.
Речь его становится все более невнятной.
– Я стыжусь того, что никогда так и не смог отпустить тебя, стыжусь, что не проходит и дня без того, чтобы я не вообразил себе, какой была бы наша жизнь, если бы мы были вместе. Я стыжусь своей печали, того, что она не убывает, стыжусь тех мгновений, когда думал, что готов пожертвовать чем угодно, семьей, Беккой, всем, что имею, ради возможности проснуться рядом с тобой; пожалуй, это все, чего я, собственно, хочу, – проснуться утром и быть с тобой.
В ноздре у него большим пузырем надувается сопля.
– Заснуть и… проснуться, и… ты все еще рядом.
Губы дрожат от плача. Вся ситуация настолько сказочная и долгожданная, прекрасная, омерзительная и абсурдная одновременно, что мне хочется прокрутить ее вновь, разлогиниться из нее, положить ее экраном вниз, как будто это все происходит не со мной.
«О Дидрик».
– Я стыжусь того, что до сих пор настолько влюблен в тебя, Мелисса. Наверное, именно этого. Стыжусь любви.
– Любимый, – шепчу я, смакуя слово, словно пропуская сквозь свое тело. – Ах ты мой любимый.
Я встаю с кресла, иду и сажусь подле него, он пахнет грязью, дымом и немного пивом, мускулы торса стали меньше, чем я помню, у него появилось брюшко и сиськи там, где раньше хотя бы можно было дорисовать наличие кубиков пресса после сахарного детокса и шестнадцатинедельной программы тренировок; он плачет, а я утираю слезы на его лице, красиво, когда он плачет, красиво, когда я утираю его слезы.
* * *
«Как там сегодня дела у моей красавицы Мелиссы Станнервик? – пишет DrSverre74 и прикладывает к сообщению фотографию, сделанную у него на пристани: солнце блестит в волнах, старое деревянное суденышко, которым он так гордится и которое именует «Петтерссоном»[61], с колышущимся на ветру шведским флагом на заднем плане, бледность мясистого члена контрастирует с загорелым животом. – Думаю о тебе, красавица».
Я фыркаю от смеха и сбрасываю сообщение. Эй, куда подевались всякие там с добрым утром?
Девять часов. Капучино, круассан. Я сижу с компьютером за высоким барным столиком в углу у окна – мое излюбленное местечко, – достаточно укромное, оно дает возможность наблюдать за тем, что происходит снаружи. Из динамиков льется приятная музыка, два хипстера средней степени привлекательности сидят каждый за своим столиком, уткнувшись каждый в свой компьютер, пара американских туристов в возрасте – у него пузо, как надутый воздушный шар, у нее губы выпячены, как у утки, – рассматривают туристическую карту и громко обсуждают замки, церкви и музеи. По улице проходят те, кто дарит этому городу его пульс: уборщики, которые подбирают мусор и разбитое стекло, оставшееся после вчерашней демонстрации, любители утренних пробежек, которые зигзагом огибают кучи брусчатки и разломанного асфальта; мимо бесшумно пролетают электровелосипеды, электроскутеры и электрокары, хорошенькие дошколята идут гуськом на экскурсию, блондинчики, брюнеты, темненькие, все держатся за ручки. Прямо как на вывеске над барной стойкой, выведенной веселеньким шрифтом:
«ЗДЕСЬ РАБОТАЮТ ЧЕРНЫЕ, ЛАТИНОСЫ, МУСУЛЬМАНЕ, ИУДЕИ, БУДДИСТЫ, ХРИСТИАНЕ, АТЕИСТЫ, ГЕИ, ЛЕСБИЯНКИ, ТРАНССЕКСУАЛЫ, НАТУРАЛЫ И ШВЕДЫ. И У НИХ ЭТО ОТЛИЧНО ПОЛУЧАЕТСЯ!»
Не идеальное общество, совсем нет, но общество, которое стоит защищать. Может, за это я и люблю полицейских? За то, что они, если что-то происходит, встают между
