нами и варварским миром?
Кофе остыл, я почти не притронулась к чашке. Думаю о Дидрике с ребенком, которые сейчас там, наверху, лежат в кровати. Мы проспали несколько часов на диване на крыше, но проснулись с появлением первых лучей солнца, он вдруг заволновался, взял кое-что из одежды в шкафу – белую рубашку и дизайнерские джинсы, в которые едва влез, – и отправился в город. Малышка пробудилась, как только он ушел, и стала кричать, она ныла и рыдала, все ее маленькое тельце сотрясалось, я пыталась утешить ее, похлопать, обнять, показать видео на телефоне, но она, кажется, вообще не обращала на меня внимания. Я никогда раньше не ухаживала за таким маленьким ребенком, так что стала кричать на нее, потом и сама расплакалась, а дальше у меня скрутило живот, как обычно бывает, и я поскакала в туалет, держа ее на руках, сидела там, справляясь с диареей, из меня текло, а Бекка вопила, вопила, вопила, это напомнило мне мою летнюю подработку в доме престарелых и еще то, как у Витаса случился очередной приступ гашишного психоза, я вспомнила, что где-то читала, будто ребенка можно опустить в ледяную воду, чтобы успокоить, взялась было за кран, но тут вернулся Дидрик с целой охапкой детской еды и подгузников, и только тогда я заметила, что с меня пот течет ручьями; я попыталась сказать ему что-то злое и укоризненное, но из меня вырывались только какие-то всхлипывания, а он крайне удивился на это: «Да меня не было-то всего двадцать минут…»
Поев, покакав и срыгнув, она отрубилась как убитая, а он улегся рядом с ней на большую кровать в мастер-бедрум[62], так что я пробралась тихонько к его сумке и быстренько заглотила две оставшиеся таблетки цитодона – так ему и надо, раз бросил на меня своего младенца.
В холодильнике, кроме молока, йогурта и масла, вообще ничего нет, я, пожалуй, рассчитывала, что он купит нам чего-нибудь вкусненького на завтрак, но он ничего нам не купил, затарился только массой добра для дочки, поэтому я отправилась вниз перекусить в своей любимой кафешке.
Я всегда любила утренние часы, кристально чистые мысли, пока дневная суматоха не проест мозг. Иногда я задаюсь вопросом, как бы все сложилось, если б я послушалась советов учителей и продолжила учиться, поступила на юридический или еще куда-нибудь в том же духе? Тогда я стала бы амбициозным сверх меры прокурором или звездным адвокатом, я бы обожала являться на работу к половине шестого, чтобы успеть полностью подготовить дело к девяти, когда начнут подтягиваться все остальные; темный костюм в тонкую светлую полоску, очки, волосы собраны в пучок, в общем, «лук» стервозной училки. Утро для меня – лучшее время суток. В это тоже никто не верит.
Детские крики заставляют меня поднять глаза. Прямо напротив окна стоит девушка лет двадцати в черном хиджабе и драном платье не поддающегося описанию буро-черно-зеленого оттенка, рядом с ней магазинная тележка, в которую сложены полиэтиленовые пакеты и алюминиевые банки, там же на грязном спальном мешке верещит голый младенец. Девушка с трудом становится на колени и вытаскивает из тележки кусок замызганного картона, несколько ламинированных фотографий и пустую банку для подаяния, в которой некогда был креветочный майонез. Двое детей постарше робко усаживаются рядом с ней, у мальчика угольно-черные засаленные волосы, на девочке хиджаб такого же цвета, как у матери, на короткое мгновение она оборачивается и смотрит прямо в окно, взгляд испуганных карих глаз встречается с моим.
– Вот черт, – шепотом выругиваюсь я и отворачиваюсь; желая сконцентрироваться на чем-то другом, зажмуриваюсь на секунду.
«Почему же?»
Мысль пронзает меня, как нечто освежающее с мятным вкусом, я немедленно записываю ее.
«Ты видишь мать, которая попрошайничает на улице вместе с детьми, думаешь: “вот черт, какая несправедливость”, но почему же?»
Я смотрю сквозь окно вниз на скрюченную спину, на затылок, застывший в стыдливом поклоне над мольбой, безграмотно накорябанной темно-зеленым фломастером на обрывке картона.
«Откуда тебе знать, что она не получает удовольствия от того, что попрошайничает? Чем она занималась, прежде чем попасть в Швецию? Может, была секс-рабыней в исламистской террористической секте? Или женой девяностолетнего старика, который ежедневно измывался над ней? Или она жила, голодая, с детьми на руинах войны, как все остальные? Откуда тебе знать наверняка, что нынешнее ее положение не есть для нее царствие небесное? Возможность находиться в стране, где она вольна попрошайничать и копаться в мусоре?»
Подходит официантка с тарелкой и ставит ее передо мной, это какой-то полезный салат с авокадо, маракуйей, фетой и нежирным прошутто, присыпанный мелкими листиками, скорее всего тайским базиликом.
«Хотела бы я сидеть как она? Совершенно точно нет. Но с каких пор это аргумент? Я делаю массу такого, что у других женщин на земном шаре вызвало бы отвращение, – ем бекон, пью алкоголь, сплю с незнакомыми мужчинами, которых цепляю в интернете, сидя на унитазе».
Пробую кусочек авокадо, оно идеально спелое, еще чуть-чуть – и было бы как пюре, ощущаю легкие нотки лимонного сока и хлопьев морской соли.
«Зачем постоянно считать, что всем хочется того же, чего и нам? Ведь вполне возможно, что беженке, которую ты видишь перед собой, нравится этот город, нравится сидеть по утрам и вдыхать свежий скандинавский воздух; возможно, это увлекательнейшее приключение, о котором она мечтала всю свою жизнь, возможно, именно сейчас она счастливее, чем ты или я были когда-либо в жизни?
Смысл в том, что мы с тобой не знаем этого. Ни я, ни ты».
Я отрываю руки от клавиатуры и обхватываю обеими ладонями кофейную чашку, смотрю в окно, стараясь быть женщиной, которая полностью сфокусирована на деле, не тыкает бесцельно в телефон, не зависает в интернете часами и не нуждается в игле общественного одобрения, я существую здесь, я в моменте.
Я пишу:
«Эта книга по большей части будет рассказывать обо мне самой, о том, как на меня повлияло все, что я вижу вокруг себя. Моя мамуля живет в доме престарелых, с самого начала пандемии и до сих пор там действует масса всяких ограничений, повсюду обязательно быть в маске и одноразовых перчатках. Она обожает возиться с кошками, но ей нельзя держать кошку. Она очень любит кока-колу, но ей нельзя пить газировку. И ей можно есть только вегетарианскую пищу. Администрация региона ссылается на климатическую политику. Неужели наши старики, проработавшие всю свою жизнь, не заслуживают хоть изредка небольшого кусочка говяжьей вырезки?!»
Я понимаю, что с нашей последней встречи с мамой прошло полгода. Тогда я ездила домой
