открытому потолочному окну, свежий воздух проникает через балконную дверь, теперь, когда его дочка уже не такая красная и зареванная и не кричит больше, а похожа скорее на теплого и усталого человеческого звереныша, сладко пахнущего искусственным молоком, проявляется нечто жутковатое и вместе с тем умилительное в том, как он возится с ней, достает соску, быстро меняет подгузник, его пальцы летают вокруг голого младенца, гладят, чистят, похлопывают попку в памперсе, так что маленькое трепещущее существо постепенно успокаивается.
Я знала, что встречаюсь с папашей, но его дети были лишь картинками из его новостной ленты, выдуманными существами, он редко говорил о них, и даже если я знала – надеялась, – что в один прекрасный день стану им мачехой или бонусной мамой, запасной мамой, или как там это теперь называют, это было все равно что смотреть на открытку и представлять себе пляж, а не взаправду: копить деньги, бронировать билеты и отель, лететь, втиснувшись в самолетное кресло, а потом добираться до места и отряхивать с кожи между ягодицами липкие песчинки, от которых никак не избавиться.
Но теперь она спит между экзотических египетских хлопковых простыней в огромной кровати престарелой звезды большого тенниса. Нажатием кнопки на пульте Дидрик опускает гардины, закрывает и занавешивает потолочное окно, потом другим пультом включает кондиционер, скоро в комнате становится прохладно, темно и хорошо, он остается лежать рядом с маленьким полуголым тельцем, прижавшись губами к покрытой пушком коже, похлопывает дочку и шепчет, укачивая, песенку, которую я смутно вспоминаю, это что-то из старых фильмов по Астрид Линдгрен, которые мама показывала мне на дисках, взятых в библиотеке.
Потом мы с ним выходим на балкончик при спальне и располагаемся на нем, балкон, разумеется, меньше террасы, зато интимнее, металлические стулья с ажурной спинкой и стол в изящном французском стиле заставляют вспомнить старые черно-белые фильмы, снятые в Париже или Риме, тайное любовное свидание в уютном маленьком бистро, купание в фонтане, голубей, вспорхнувших в сумерках над пьяццей. Там, внизу, по улице через перекрестки мчатся две полицейские машины и одна пожарная, в отблесках их мигалок проходит новая демонстрация, спонтанно собравшаяся народная масса направляется к посольству США, а может, Китая, не совсем понятно, возможно, и к обоим, они же находятся на одной улице; внизу проносятся новые полицейские патрули, пожарные и «Скорая», а здесь, наверху, на уровне крыш, вой сирен и мигание проблесковых маячков сливаются с неумолкающим городским шумом, музыкой из уличных кафе, блеском воды, шпилями церквей, замком, туристическим автобусом кричащих цветов с грохочущей звукоусилительной аппаратурой, а еще с людьми, люди повсюду, бродят по тротуарам, пересекают перекрестки, и временами, даже довольно часто, я мечтаю о том, чтобы жить в небоскребе, настоящем, таком, какие бывают на фотографиях Нью-Йорка или Дубая, хотя и так тоже хорошо, прохлада из спальни овевает нас, просачиваясь сквозь тонкие белые гардины.
– Им бы лучше к зданию телевидения, – говорит Дидрик. – Предательство медиа перевешивает все остальное. Почему экологии не посвящают целый раздел в каждом выпуске новостей, например, в смычке с прогнозом погоды? Почему проблема климата не стала главным вопросом в любых политических теледебатах, начиная с восьмидесятых?
– Сколько ты тут пробудешь?
– В Швеции общественность оказывает огромное доверие государственному телевидению и радиовещанию, – продолжает он и размеренно кивает в такт собственным словам. – Если бы они приняли на себя груз ответственности и информировали население, возможно, наша энергетическая система выглядела бы сегодня несколько иначе. Это совершенно точно нужно учитывать.
– Дидрик? Сколько ты тут пробудешь?
Вокруг рта у него собираются жесткие морщинки.
– Можем уйти, как только она проснется, если хочешь. Нет проблем.
Я вздыхаю, стискиваю зубы, подавляю порыв выскочить и схватить сумочку.
– Прошло больше двух лет. Ты даже не спрашиваешь, как я их провела, просто врываешься сюда с младенцем, сеешь хаос, когда я пытаюсь…
– О’кей, – рявкает он. – О’кей. Расскажи, Мелисса, как ты их провела.
Солнце сместилось, и его первые лучи начинают просвечивать сквозь жидкую шевелюру Дидрика, падают прямо на израненный череп, он словно просвечивает. Мы сидим молча.
– Я скучала, – произношу я наконец. – Очень сильно, в общем. И… размышляла.
Снова эти глазки кокер-спаниеля. Черт.
«Я должна рассказать, – думаю я. – Должна. Вдруг он мне поможет».
– И еще у меня, типа, зубы болели, – продолжаю я ровным голосом.
Он вскидывает брови:
– Зубы? Вот черт, это и правда больно. У Бекки скоро зубки начнут резаться, это почти самое неприятное, что бывает с грудничками, Вилья вопила и не спала несколько недель подряд, мы чуть с ума не сошли и… – он с улыбкой косится на меня, – ну да ладно, а у тебя чего зубы разболелись, конфет много ела, что ли?
Я мотаю головой:
– Нет, короче, никаких дырок, ничего такого, у меня была трещина на зубе. – Я стараюсь поточнее показать у себя во рту. – Вначале казалось, ничего страшного, но через несколько месяцев появилось неприятное ощущение, когда я ела мороженое или пила кофе, там, типа, как ныло, а потом чувствительность стала постоянной, и в конце концов мне стало безумно больно.
Я говорю все быстрее, чувствую, как подступают слезы, пот, ощущение приближающейся диареи, вот блин.
– Это был такой мрак, – продолжаю я, – хуже, чем ты можешь себе представить, и вот тогда я пошла к зубному, но врач хотела выдрать зуб, а это испортило бы мне всю внешность, плюс у меня тогда накопилась куча долгов, и денег на новый зуб вообще не было, а боль переросла в какой-то непрерывной чертов ночной кошмар, я не могла ни есть, ни пить, ни спать, вообще ничего.
У Дидрика очень сочувствующий вид.
– Бедняжка Мелли, звучит ужасно. С таким дерьмом сложно совладать… Тебе надо было дать о себе знать…
Он собирается добавить еще что-то, но из-за покачивающейся гардины слышится прерывистое хныканье, Дидрик резко встает и выходит; она не проспала и получаса, хотя, как он успел объяснить, дневной сон должен длиться не меньше полутора часов, если мы хотим как-то наладить ей суточный ритм, я слышу слабое бормотание и гуканье и думаю, что любовь, она там, внутри, а то, что здесь, снаружи, это что-то другое, даже и не знаю что.
* * *
Сумочка пуста, я перетряхиваю ее, роюсь, швыряю об стену и опускаюсь на пол. Оксик закончился, а запас в ванной подошел к концу еще несколько недель назад.
Беру телефон. DrSverre74 опять написал, как будто знает, ну конечно, знает, это же вроде как его работа – держать все под контролем.
«Привет, моя красавица Мелисса, я тут застрял в штиле с негнущимся уродцем (хе-хе)
