— Проснулись? — поинтересовалась она и исчезла: я даже не успел раскрыть рта для того, чтобы её поблагодарить. Однако скоро женщина появилась вновь: принесла табуретку, на которую водрузила поднос с тарелкой дымящегося густого куриного супа, куском чёрного хлеба, стаканом воды и целой россыпью таблеток.
— Спасибо большое э-э… — я сделал паузу, чтобы соседка представилась.
— Мария.
— …Мария. Вы спасли мне жизнь.
— Да о чём вы? — отмахнулась женщина. — Ешьте-ешьте. Потом таблетки.
Не было нужды просить дважды. Очень скоро суп согрел меня изнутри, даря ощущение приятной истомы и сонливости. Даже не помню, когда последний раз ел такую вкуснотищу.
— Теперь таблетки! — скомандовала Мария.
Я повиновался.
— Лежите! — приказала спасительница, внимательно проследив, чтобы я выпил всё, как будто я был ребёнком, который мог их выкинуть. — Я на работу, если плохо будет, звоните в скорую.
— Спасибо, — меня переполняла благодарность к этой женщине. То ли от температуры, то ли от бессилия я стал ужасно сентиментальным: когда я благодарил Марию, глаза были на мокром месте.
— У вас есть, чем ещё перекусить?
— Да-да, — быстро соврал я, не желая более обременять соседку.
Она недоверчиво осмотрела мою пустую комнату.
— Ага, так я и поверила. Ладно, мужу передам, чтобы супом поделился. Вам есть надо.
— Не надо мужу, — сказал я, но соседка уже упорхнула.
Провалявшись в кровати и ещё раз вздремнув, я осознал, что мне стало намного лучше. А это значит, нужно проделать то, о чём я думал прошлой ночью, когда ползал в грязи и незлым тихим словом поминал Голос.
Одежда не успела просохнуть до конца, но на улице, кажется, немного потеплело. Я быстро оделся и, покинув барак, с наслаждением вдохнул свежий и слегка горьковатый московский воздух. Слабость постепенно отступала, но я всё ещё чувствовал себя довольно скверно: пошатывался и часто терял равновесие, когда кружилась голова.
Кое-как доковыляв до Бауманской, я увидел, что возле телеэкрана с новостями толпился народ. Подобраться поближе не было никакой возможности, но я и так догадывался, о чём там говорится.
Поэтому, скурив заначенную в кепке сигарету, запрыгнул в ближайший автобус и, протолкавшись сквозь плотную толпу, вцепился в жирный скользкий и нагретый чьей-то ладонью поручень. Со всех сторон меня стискивали тела других пассажиров — разгорячённые и мокрые.
Чёртова жестянка очень часто и резко поворачивала, подпрыгивая на мелких ямах, а недостаток воздуха и жара дурманили сознание, поэтому через десять минут, показавшихся несколькими часами, мне в очередной раз стало очень плохо.
В глазах потемнело, рука соскользнула с поручня, и я бы точно упал, будь в салоне хоть немного просторнее.
— Мужик, ты держись, а не виси на мне! — пробасил кто-то над ухом.
— Простите… — сказал я и попробовал схватиться за один из трёх поручней, маячивших у меня перед глазами и периодически собиравшихся в один. Промах, ладонь зацепилась за горячий воздух.
— Да он же пьяный! — я повернул голову и рассмотрел, словно сквозь туман, сморщенное старушечье лицо. Его обладательница гордо, как на троне, восседала на «месте для инвалидов и ветеранов».
— Я не пьяный, — дёрганье головой должно было означать отрицание, но получилось больше похоже на нервный тик.
— Да ты себя-то видел? — не унималась старуха. Её громкий высокий и скрипучий голос звучал как скрежет мела по сухой школьной доске. — Алкаш! Уже нажрался!
— Я болею, — огрызнулся я. — Плохо… Температура.
— Как не стыдно обманывать-то, а? — заголосила бабка. — По тебе же видно, что ты уже шары залил!
К моему удивлению, у старушенции нашлось много сторонников, народ загомонил, в мою сторону поворачивались и смотрели: кто с интересом, а кто — с осуждением и неприязнью. Бесплатное представление, чёрт бы его побрал. Я послал старуху по-матерному и локтями проложил себе путь к выходу, вызвав этим ещё большее общественное порицание. Едва оказавшись на улице, я отчаянно закашлялся, согнувшись напополам и едва не выплёвывая лёгкие. Плохо дело. Очень плохо. Люди косились и как бы невзначай отодвигались.
— Всё в порядке, дяденька?
Я поднял глаза. Передо мной стоял тощий светловолосый мальчишка — почти прозрачный. Синяя школьная форма, красный галстук, портфель из кожзама, значок тимуровца и горящие желанием помогать глаза.
— Да, — я попытался изобразить улыбку. — Всё хорошо, просто приболел.
— А-а, — с недетской серьёзностью кивнул пацан. — Берегите себя, — он помолчал и добавил: — Болезни запускать нельзя!
— Спасибо. Хороший мальчик, — выдавил я и сделал вид, что всё в порядке.
До знакомой дырки в заборе пришлось добираться несколько часов: где пешком, а где на общественном транспорте. Несколько раз нападали приступы кашля, температура успела подняться и опять прийти в норму, голова кружилась, ноги подкашивались, а ладони не сжимались, но я всё-таки с грехом пополам доплёлся до места назначения.
Знакомый забор с нарисованным инвалидом войны, дыра в нём, пустынная дорога по разрушенному городу и оранжевая вывеска. Вскоре, окунувшись в привычное многолюдье, я почувствовал небывалое облегчение. Тут можно было играючи затеряться и, хоть ненадолго, но побыть собой: человеком, привыкшим к капитализму и не делавшим вид, будто ему интересны какие-то великие идеи и решения очередного съезда. В этой толпе я был как дома. Дух Горбушки подхватил меня и понёс по кривым улицам, как щепку в реке.
Первым делом я переоделся.
Чёрный флотский плащ со споротыми погонами и перешитыми пуговицами, нормальная рубашка, свитер с горлом и флотские же брюки. Одежда была куплена у очкастого старикана, одетого в нелепую фиолетовую куртку и сиреневый берет, вывалянный в белой кошачьей шерсти. Дед постоянно курил гадкие папиросы и ронял пепел на товар — завёрнутые в брезент тюки с одеждой. Он вытер рукавом мутное зеркало с отбитым углом и дал посмотреть на себя. «Ну вот, другое дело», — думал я, отряхивая плащ от пыли, пепла и шерсти. — «Совсем другое дело».
К лачуге подходил осторожно: за сотню метров навострил глаза и уши, проверил окружающие дома во всех возможных диапазонах, пытаясь высмотреть ловушку, но ничего не нашёл. Узкий переулок был тих и безлюден.
Я протиснулся между стенами хибар и встал у двери, приводя дыхание в порядок. Входить внутрь было страшновато: старый еврей, благодаря мне близко познакомившийся с работой спецназа, мог и пулю в голову всадить без разговоров. А я ещё и болею, драться не смогу, реакция не та… Страхи и сомнения грызли безо всякой пощады, я таращился на дверь, словно хотел открыть её взглядом, но, наконец, тряхнул головой, отгоняя дурные мысли. Чему быть, того не миновать.
Заскрипела дверь, я вошёл в полутёмное помещение, где совершенно ничего не поменялось с момента прошлого визита: разве что вещи снова лежали на своих местах, а не были разбросаны по полу. Взгляд грустных глаз Моисея пронзил меня насквозь. Старый еврей находился на своём рабочем месте — за стойкой, там, где я оставил его в тот раз.
— Здра-авствуйте, — протянул он, увидев меня. Холода в голосе хватило бы для восстановления всех растопленных ледников Антарктиды. От картавости не осталось и следа.
— Здравствуйте, Моисей, — кивнул я. — Мне нужен Яша.
— Тем нужен Яша, другим нужен Яша. Всем нужен Яша, — неопределённо сказал хозяин лавки, пожимая плечами. — Уходите. Вам тут больше не рады.
— Рады вы или нет… Мне. Нужен. Яша, — сказал я твёрже. — Только он может мне помочь.
— Ой, да шо ви такое говорите? — отмахнулся Моисей. — Какая помощь? Зачем помощь? Неужели ваша бурильная контора не может справиться самостоятельно?
Я покачал головой:
— Во-первых, наши с конторой пути разошлись. А во-вторых, вам, наверное, будет приятно слышать, но не может. Помогите! — в голосе против воли проявилось отчаяние. Мне было мучительно даже просто стоять на ногах.
— Мы вам уже как-то помогли, — Моисей сделал быстрое брезгливое движение ладонями, словно стоял по грудь в воде и отгонял мусор. — Уходите.
— Не уйду, пока не поговорю с мальчиком, — процедил я сквозь зубы. Хотите вы этого или нет! — рука скользнула в карман пальто к пистолету, но в следующий миг старый еврей словно взорвался. Из его ладоней, плеч, груди и живота взметнулись тонкие нити, похожие на струны. Не успел я моргнуть глазом, как был оплетён ими и полностью обездвижен. Пистолет глухо стукнул по полу, а я с удовольствием закричал бы, если б те же холодные нити не зажали мне рот.
— Я так и знал, — сказал Моисей со вздохом. — Так и знал, шо вы там, в Конторе, не умеете решать проблемы по-человечески, всё бы вам, коммунистам, шашками махать, да на амбразуры бросаться… — Моисей выглядел по-настоящему жутко. В сочетании со щуплым телосложением, грустными глазами и спокойным голосом он внушал такой страх, как ни один из моих противников до этого: прежде всего, потому, что я находился в его полной власти. Сердце застучало часто-часто, захлёбываясь адреналином, и я едва не потерял сознание. — И что теперь с тобой делать, а? Тут ведь опять придётся убираться, а я убираться не люблю, потому шо жуть как не люблю своими руками снимать чужие кишки с люстры.
