— Дайте же мне-то взглянуть! Хоть одним глазочком!
Сбежавшиеся соседи гоняли меня из одной комнаты в другую, и не зная, где бы укрыться, я в страхе забился под прилавок нашей бакалейной лавки. Оттуда было слышно всё, что говорили, о чём шептались в доме.
О первых кончинах оповестили чинно и не без печали, как и положено в случаях столь прискорбного свойства. Однако начиная с четвёртого усопшего объявления делались всё короче и короче, а потом уж и вовсе совсем лаконичными.
— Ещё один преставился!
И все эти смиренные, привыкшие к невзгодам селяне, увидев разом столько покойников, будто вдруг духом воспрянули. Должно быть, им казалось, что отныне каждому из них достанется чуточку побольше воздуха, чтобы вздохнуть полной грудью.
И до моих ушей донёсся незабываемый диалог:
— А бабуля?
— Пока дышит. Но это минут на двадцать от силы, больше не протянет.
— А сколько их всего-то осталось?
— Да не меньше четырех.
Глухонемой дядюшка, он же убийца всего семейства, умер последним, зато в ужасных страданиях.
ДокторГосподин кюре— Это кто ж из них так орёт-то?
— Да тот, что немой, — был ответ.
Когда к семи часам всё было кончено, я выбрался из своего убежища и оказался нос к носу с замотанным доктором, который в полном изнеможении утирал со лба пот.
Он поглядел на меня, узнал и, не поверив глазам, пробормотал:
— Гм... Ты ещё тут?
И в голосе его прозвучало неподдельное удивление — без всякой укоризны.
Хотя он тут же добавил:
— А ты-то как здесь оказался?
И в этой фразе прозвучало не столько: «Как ты оказался под этим прилавком?», а скорее: «Как, ты всё ещё на этом свете?»
В сущности, он никак не мог понять, по какому-такому праву я не умер вместе со всем своим семейством?
Потом поинтересовался:
— А у тебя ничего не болит?
— Да нет, вроде ничего.
— А как это тебе удалось?
И теперь уже он глядел на меня, будто я какой-то оборотень или дьявол во плоти. Двенадцатилетний парнишка, который безнаказанно сожрал ядовитые грибы и пережил всех своих сородичей, — это явно заинтриговало его не на шутку! Какие бескрайние возможности для медицинских экспериментов! И поскольку я почувствовал, как мысленно он уже копался в моих внутренностях, пришлось признаться, как всё было на самом деле:
— Да я их не ел.
— Почему?
И это «почему», столь поспешно сорвавшееся с уст эскулапа, признаться, потрясло меня до глубины души. Профессиональная привычка, согласен, но клянусь, он произнёс это с неприкрытой укоризной.
И поскольку он всё бормотал и бормотал, почему да почему, я предпочёл сознаться в своём тяжком проступке, за который и был наказан, оставшись без грибов.
Тогда, изобразив подобие улыбки, он подмигнул мне, будто говоря:
— А ты, однако, парень не промах!
История быстро обошла всю деревушку, и предоставляю читателям догадаться, какие комментарии она породила.
В день похорон, сопровождая в последний путь одиннадцать сородичей, я, скорбно опустив голову, с сухими глазами, всё думал: неужели оттого, что мне чудом удалось остаться в живых, меня хоть отчасти считают убийцей всей этой тьмы родственников?.. А за спиной у меня то и дело слышался шепоток:
— А знаете, почему этот малец-то не помер?.. Да потому что на руку нечист!
Да, что греха таить, я, и вправду, остался в живых только благодаря тому, что своровал. Но согласитесь, делать отсюда вывод, будто все остальные отдали концы только потому, что были честными, это уж всё-таки перебор...
И тем вечером, засыпая один в опустевшем доме, я пришёл к выводам насчёт воровства и справедливости, которые, возможно, покажутся вам несколько неожиданными, однако их ничуть не поколебал мой дальнейший сорокалетний опыт.
Глава вторая
Флёр
Приютил меня в моём сиротстве один дальний родственник, мэтр Морло, о чьём существовании я даже не подозревал прежде. Он был нотариусом в городишке под названием Флёр и взял меня к себе, дабы избавить от житейских забот. После продажи бакалейной лавки и оплаты одиннадцати похорон я стал обладателем восемнадцати тысяч франков.
Мне эта сумма казалась баснословной. А ему, должно быть, упавшей с небес удачей.
Он заверил меня, что вложил её в своё дело и вернёт сторицей, едва я достигну совершеннолетия.
Но в дальнейшем мне так и не суждено было снова увидеть эти деньги — как, впрочем, и самого родственника тоже.
Поначалу у него вроде было намерение взять меня на службу к себе в контору. Он даже пару раз заикнулся об этом. Но быстро отказался от своей затеи, ибо мальчонкой я оказался необразованным и без всяких манер. Вернее сказать, жена его отговорила.
У неё на этот счёт своя задумка имелась: держать меня в доме на роли нахлебника, дабы с полным правом попрекать куском хлеба. И почти с первого дня она не скрывала своего отвращения, видя меня за столом.
Когда она говорила, что я плохо ем, на самом деле это означало, что я ем слишком много. Когда подавали блюдо, она не спрашивала:
— Хочешь ещё?
А тоном, не терпящим возражений, изрекала:
— Ты ведь уже сыт, не так ли?
И этот вопрос звучал как приказ.
Невысокого роста, тощая брюнетка, мадам Морло имела асимметричное лицо и брови, напоминавшие пару сошедшихся нос к носу насмерть переругавшихся гусениц. Нос, неизменно вздёрнутый, будто всё время к чему-то принюхивался, был явно недоволен от чересчур близкого соседства со ртом. И будто всего этого было мало, вдобавок природа наградила её усиками, и ещё она носила пенсне. Короче, мадам была законченной дурнушкой, этаким совершенством уродства, где ни одна черта не нарушала общей гармонии.
Она возненавидела меня с первого взгляда. И я сразу же ответил ей взаимностью.
А вот к нему я поначалу отнёсся куда менее подозрительно, сам не знаю, почему — должно быть, вообразил, будто за неизменно дурным расположением духа непременно кроется чувствительная душа. Какое заблуждение. Он был самым обыкновенным животным, и всё, что было написано у него на физиономии, вполне отражало его истинную сущность — хотя описать его лицо довольно затруднительно. Ну как, скажите, описать пустырь? Его цвет серый, сплошная грязь бесцветная... Его бакенбарды: два пучка травы иссохшей. Его глаза: две ямы. Канавы на низком лбу и колдобины на щеках.
Кроме того, у меня было подозрение, будто он спал с горничной. Ещё одно заблуждение. Этим он занимался с кухаркой. По воскресеньям, во время вечерних богослужений.
Мэтр МорлоМадам МорлоЗа мою бурную жизнь мне выпало встретить немало злых и низких людей — но хуже этой парочки так и не привелось... И если я сужу их так строго, то вовсе не из-за того зла, какое они могли причинить — да и откуда мне было знать, что они замышляют — а потому, что был уверен: они способны на самые страшные злодеяния. Мне могут возразить: но ведь они же ничего такого не сделали. Может, и не сделали. Но уверен: как можно стать убийцей, не родившись человеком с преступной душой, так же можно иметь душу убийцы, так и не лишив никого жизни. Клянусь, порой я видел, как у них в глазах мелькало желание увидеть меня в гробу. Конечно, это могло происходить помимо их воли, более того, готов согласиться, возможно, они и сами не отдавали себе отчёта в этих своих кровожадных вожделениях — чего не бывает. Просто не осознавали, о чём мечтали, вот и всё. Но руку даю на отсечение, в глубине души они действительно желали моей смерти, уж мне ли не знать, ведь только я один видел их застывшие, как у мороженой рыбы, глаза.
Однажды вечером, сидя за столом, я вдруг почувствовал, что мне на роду написано стать малолеткой-великомучеником, и если бы не мысль, что так я исполню их заветное желание, я бы в тот же вечер бросился под поезд. И это не пустые слова, ведь железная дорога проходила прямо по краю их сада, и пронзительные свистки локомотивов, эти спасительные предупреждения, которые буквально сверлили нам уши, уже начали было действовать на меня, как некий душераздирающий призыв.
В ту ночь, съёжившись, свернувшись калачиком в своей кровати, стуча зубами и крепко сжав кулачки, плача от ярости и в отчаянье от собственных слёз, я раз и навсегда свёл счеты со своей совестью.
Ладно, пусть я украл эти злополучные восемь сантимов, что было, то было... но зачем же то и дело напоминать мне о моём проступке?! Считая, что «кто стащил яичко, украдет и бричку», они изо всех сил делали вид, будто за мной глаз да глаз нужен.
