«Ты бы последил за мальчишкой-то!»
Я только это и слышал. Прямо с души воротило.
С другой стороны, я прекрасно понимал, что они никогда не смогут забыть о моём проступке — даже если предположить на минутку, будто им бы этого захотелось — ведь о массовом отходе в лучший мир всего моего многочисленного семейства без конца напоминали им все, кто бы ни заходил к ним в дом.
«Расскажите же нам эту жуткую историю с грибами...»
И вскорости неизменно возникал вопрос:
—А как же случилось, что мальчонка-то в живых остался?
Скрыть правду было бы заманчиво — но невозможно, ибо она уже всем была давно известна, да и речь-то об этом заводили с одной-единственной целью — выудить у хозяев признание, что к ним в дом, в их семейство затесался малолетний воришка.
Нет, это уж было чересчур.
Да, не отрицаю, стащил я эти восемь сантимов, — но не им было меня укорять, не им было стыдиться моего проступка — ведь кто-кто, а они-то уже тогда прекрасно знали, что навечно присвоили мои кровные восемнадцать тысяч франков...
И в тот вечер я принял важнейшее для себя решение, даже два: уйти и никогда не требовать у них свои восемнадцать тысяч франков. Пусть знают, у нас в роду и другие воришки водятся, покруче меня!
Ах, легко сказать, уйти.Но куда податься?Да куда глаза глядят,Только б не остаться.
Стоило мне принять это решение, как я стал ненавидеть их совершенно по-новому — почти радостно и получая удовольствие от самых малейших подробностей. Я получал от этого какое-то прямо-таки сладострастное наслаждение. От души забавлялся, с отвращением вглядываясь в их лица, прислушиваясь к голосам, рассматривая руки, одежду. Пинал ногами башмаки, когда в них не было их ног, тузил кулаками шляпы, когда они отдыхали от их голов — и пока они искали предлог, как бы выставить меня за дверь, я только и поджидал удобного случая смыться от них подальше и навсегда...
Случай представился нежданно-негаданно.
На четвёртой странице местной газеты, если мне не изменяет память, «Ле Пти Лексовьен», некий месьё Пепен, владелец одного ресторана в Кане, предлагал место посыльного в выражениях кратких, но вполне точных. Претенденту предлагали кров, пищу и ни копейки денег в первые три месяца службы. Как говорится, хочешь бери, не хочешь, иди.
Для меня вопрос был ясен: надо брать.
Эту страничку, вырванную из газеты, выходящей в Лизье, я обнаружил в одном укромном уголке, название которого не вижу нужды уточнять. Она была сложена таким манером, будто какая-то добрая фея непременно хотела обратить чьё-то внимание на заманчивое предложение месьё Пепена. Я тут же схватил листок и, как он был сложен, водрузил на круглый столик в гостиной, рядышком с рабочей шкатулкой мадам Морло.
Сутки спустя я снова нашёл его в том же укромном уголочке, о каком упоминал выше. Я прошу прощенья — нет, не за то, что вновь оказался там, а за то, что снова обнаружил там листок. Я опять взял его и на сей раз отнёс прямо в спальню мадам Морло — благо знал, что в тот час её там не было.
Поднявшись в одиннадцать к себе спать, я не слишком удивился, найдя на своём ночном столике всё ту же неугомонную страничку-путешественницу из местной газеты.
И вот тут-то до меня, наконец, дошло, что доброй феей был не кто иная, как ведьма по имени мадам Морло.
Стало быть, наши мнения сходились. И неделю спустя, с тремястами франками в кармане, я оказался в Кане посыльным в ресторане месьё Пепена.
Глава третья
Кан
Хоть кормили меня исключительно подогретыми потрошками, в сущности, если разобраться, я пережил там немало счастливых часов.
Постепенно во мне исчезал тот маленький мужичок, недоверчивый тяжелодум, каким я был прежде. И жизнь с каждым днём казалась мне занятием всё более и более забавным. Меня уже не печалил тот факт, что я один как перст на всём белом свете. Напротив, теперь я даже видел в этом вполне приятные стороны. Единоличный хозяин своей судьбы, я мог жить, как мне заблагорассудится, никому не отдавая отчёта в своих поступках и никогда более не слушая попрёков, что, мол, однажды стащил восемь сантимов, чтобы купить себе те самые шарики.
Это в Кане мне впервые довелось увидеть тех, кого принято называть «богатенькими». И они с первого взгляда произвели на меня самое приятное впечатление. Впрочем, будем откровенны, куда более, чем просто благоприятное — решающее.
Стать однажды, как они!
Вот о чём теперь мечтал я.
Позже это стало явью.
Проездом из Лондона в Париж, по пути в Динар, или в Сен-Мало, парочками, по трое, а иногда и компаниями побольше, я видел, как они довольны жизнью и как хорошо им живётся. Всегда в погоне за удовольствиями или какими-нибудь мелкими радостями, готовые без колебаний сделать крюк в три десятка километров, чтобы отведать какое-нибудь знаменитое рагу или прославленный омлет, они обладали независимостью повадок, непринуждённостью манер — и той заразительной, почти повелительной жизнерадостностью, от которой разгорается аппетит и которая, стоит этим счастливчикам оказаться рядом, способна вдохнуть силы в людей, страдающих слабоволием или природной робостью.
Знаю, знаю, про них говорят, будто своей шикарной жизнью они обделяют бедный люд — но лично я совсем-совсем другого мнения и хотел бы пояснить свою точку зрения.
Есть люди, которых называют «богатенькими» — вслепую — это утверждение обычно основано лишь на том, что видно глазу. И название «богатый» в подобных случаях говорит только о тех деньгах, которые они тратят — и от которых прочие, если разобраться, получают только выгоду.
Есть другие, которые «и в самом деле богаты». Иными словами, именно «они» и есть настоящие толстосумы, ведь все деньги, какими они владеют, они «подгребают под себя», копят «только для себя», и так из года в год — в то время как денежки первых утекают у тех сквозь пальцы.
И между ними и теми, кто, как, к примеру, чета Морло, рассудительно откладывают сантим за сантимом на чёрный день, чтобы пожить на них попозже, потихоньку проедать всю оставшуюся жизнь, разница огромного масштаба. Нет, я вовсе не осуждаю их предусмотрительности, просто констатирую, что в предвкушении времён, чья продолжительность неизвестна, ибо зависит от случая, они готовы отказывать себе во всём долгих тридцать лет!
Впрочем, нет, они отказывают себе вовсе не во всём, это я ошибся, это я польстил им, ведь они ни за что не откажутся от своих денег, те всегда при них. И если сердце у них и разрывается на части, то разве что между тщеславием и завистью. Так что случись им пойти на непредвиденное транжирство, то только ради удовлетворения этих двух слабостей.
И таких-то людей называют богатыми!
Нет уж, богатство — это совсем другое.
Быть богатым, повторяю — это не иметь деньги, а уметь их тратить.
Деньги обретают ценность только тогда, когда вы вытаскиваете их из кармана. И теряют её, едва возвращаются назад. Ну, какую, скажите, радость могут принести вам ваши деньги, пока они при вас?! Чтобы пятифранковая монетка стоила сто сантимов, надо её потратить, в противном случае её ценность не более чем фикция.
Серебро, металл, из которого монеты делают, — что может быть волшебней?! За какую-нибудь серебряную супницу вам могут дать целую кучу золота! Но сколько стоит золотой слиточек? Немного денег, звонкого серебра, вот и всё...
Когда богатый человек узнаёт, что сделка, которую он только что заключил, принесёт ему двести тысяч франков, то, на мой взгляд, барыш не туда попал, коли он тут же, в зависимости от вкуса, не узрел в этих деньгах драгоценное украшение для любимой, картину, что давно мечтал приобрести себе в дом, или, скажем, новый автомобиль.
Кроме того, по моему глубокому убеждению, не будь на земле богатых-пребогатых, там было бы куда больше бедных-пребедных.
И, как говорит моя консьержка, будь я в правительстве, то без всякого снисхождения сдирал бы, как с притворных нищих, налоги с тех, кто не тратит своих доходов.
Я знаю людей, которые имеют семьсот-восемьсот тысяч ливров ренты и не тратят даже четверти своих доходов. Я считаю их прежде всего придурками, и ещё немного жуликами. Чек, не обеспеченный покрытием, есть банковская операция, предусмотренная уголовным кодексом, и по справедливости жестоко карается законом. Я охотно выступил бы за столь же жестокую кару в отношении лиц, владеющих капиталом, но не выписывающих никаких чеков. Человек, который копит деньги, нарушает их нормальное обращение и тем самым мешает естественному течению жизни. А по какому-такому праву?!
После такой декларации принципов спешу добавить, что через пару месяцев мне стукнет пятьдесят три, что, начав почти с нуля, я если и не взмыл слишком высоко, то прыгнул довольно далеко, что ни дня не прожил иначе, как за чужой счёт — нажив таким манером не один миллиончик — и что, не испытав ни горечи, ни сожалений, теперь сижу без гроша за душой.
